И тут все сразу прояснилось, ибо что бы она теперь ни сказала, как бы себя ни повела, и если бы даже никак на этот поцелуй не отреагировала, любой ее жест был бы воспринят как знак благосклонности. Все смешалось в сознании Мерри, чьи мысли, словно сорвавшийся с тормозов автомобиль, помчались, толкаясь, и сумбурным вихрем заполнили мозг. А Мелисса терпеливо ждала, давая ей время осознать происшедшее, ни к чему ее не понуждая, ни на чем не настаивая, ничего не прося. И Мерри это тоже поняла, и была ей благодарна, и молчала, потому что тем более боялась сказать что-нибудь невпопад, что-нибудь оскорбительное и ответить Мелиссе на нежность какой-нибудь невольной жестокостью.
Вне всякой связи, вне всякой логики, у нее в мозгу возникали вырванные из фраз слова — словно похабщина на стенах метро. Лесбиянка. Да ведь так оно и есть. Инцест. Она не была уверена в этом, но, вероятно, и это тоже. И все же, может быть, именно потому, что слова были отрывочны и бессвязны, они не имели ни силы, ни смысла. В них не было ничего, что могло бы перечеркнуть, осквернить ту благую нежность, которая связывала их и, казалось, пронизывала самый воздух спальни.
— Ну что? — спросила Мелисса, мягко дав ей понять, что теперь настала ее очередь. И Мерри с благодарностью оценила и эти слова, тотчас уловив нежелание Мелиссы настаивать на чем-то и ее щепетильное стремление дать Мерри возможность самой решать, что ей делать — то ли встать и уйти, то ли остаться.
И она обернулась к Мелиссе и поцеловала ее.
Она думала, что этим все и кончится, но ошиблась. Или ей показалось, что ошиблась. Ибо Мелисса ничего не делала, а только целовала ее и продолжала, как и раньше, ласкать ее волосы. Мерри даже решила, что она все превратно поняла, что поспешила сделать относительно поведения Мелиссы неверные выводы, — уж очень безмятежным было их нежное объятие. Оно было таким умиротворяющим, таким благостным, что всякие грязные мысли и страхи были в данном случае неуместны. Но вот Мелисса словно бессознательно провела рукой от волос Мерри к ее плечу, а от плеча к вырезу халата, дотронулась до ее груди и стала ласкать ее с такой трепетной нежностью, с какой бабочка касается крылышками цветочных лепестков. Мерри легла навзничь и прикрыла глаза, утонув в восхитительном щекочущем ощущении восторга, которое начало охватывать все ее тело. Потом Мелисса, расстегнув единственную застежку на своем пеньюаре, поцеловала ее снова, на этот раз очень страстно, и Мерри, не зная что ей делать, протянула руку, прикоснулась к груди Мелиссы и поняла, что это ей даже приятнее, чем то, что делает с ней Мелисса. Ее и раньше целовали, и раньше ей ласкали грудь, но никогда это не было так нежно, почти неосязаемо. И сама она еще никогда не дотрагивалась до женской груди, никогда не ощущала ее тяжести, упругости, мягкой округлости, никогда не проводила кончиками пальцев по роскошному изгибу ее купола, подобного куполу мусульманского храма, и никогда еще ее пальцы не горели от сладости такого прикосновения. Но самое удивительное, самое восхитительное в этом было то, — что, дотрагиваясь до груди Мелиссы, она могла всем своим телом ощущать, как приятно это прикосновение. Каким должно быть это прикосновение. И самое странное было именно то, что все это казалось ей вовсе не странным, а чудесно простым и правильным.