Он уже не мог терпеть.
— О Мелисса! — взмолился он, и на этот раз, когда он лег на нее сверху, она уже не сопротивлялась. А если и сопротивлялась, то он не мог понять, сознательным или инстинктивным было это сопротивление. Снова и снова едва слышно она повторяла:
— О, о, о! — и снова, — о! о! о! о! о!
Ему пришлось немало потрудиться, чтобы она кончила. Наконец ее еле слышное «о! о! о! о!» превратилось в громкое, высокое «оооо-ааа!» и в момент ее наивысшего восторга он тоже кончил.
Они лежали, разделив друг с другом утомление, как совсем недавно делили страсть. Потом они немного пришли в себя, и она попросила шампанского.
Он наполнил ее бокал.
— А себе не нальешь?
— Нет. Я уже достаточно выпил. Я не пью много.
— Счастливый.
— Ты так думаешь?
— Да. Нет. Не знаю. Нет, я счастливая. Ты знаешь, что ты первый мужчина, с которым я легла в постель?
— Нет.
— Ты мне не веришь?
— Нет.
— Ну, это не правда. Но в какой-то степени — правда. Ты — второй мой мужчина. Первым был мой кузен Никос. Мне было одиннадцать. А ему тогда было, наверное, тридцать два.
— Это ужасно.
— Да. С тех пор я ни разу не была с мужчиной.
— Может быть, я все-таки выпью еще немного.
* * *
Через четыре дня они решили пожениться. Они лежали в постели. Мелисса сняла телефонную трубку и отправила телеграмму матери в Париж. Мередит позвонил Мерри в школу, но ее отказались подозвать к телефону, так как она занималась в физкультурном зале. Тогда он оставил письменное сообщение мисс Престон.
Если бы у мисс Престон было чуточку больше сообразительности или ума, если бы она была чуть удачливее, она могла бы понять, что теперь ей представился удобный случай повторить атаку с какао и сочувствием. Но она лишь мимоходом после молитвы упомянула Мерри о звонке отца и поздравила ее. Что касается Мерри, то это было все равно, что поздравить ее с диагнозом «рак». Без тени улыбки она ответила: «Благодарю вас, мисс Престон» — и пошла в столовую.
Мисс Престон была просто поражена. Никогда в жизни ей не встречалась столь холодная, бесчувственная девочка.
Но Мерри едва ли была бесчувственная. Просто она ни за что на свете не хотела, чтобы кто-то хотя бы догадался, в какое смятение привела ее любовь к собственному отцу и как ее поразило в самое сердце известие о его очередной женитьбе. Она не могла даже разделить своего горя с Хелен, чьи мать и отчим, а теперь еще и другой отчим женились и разводились чуть ли не каждую неделю. Вообще-то она не позволяла себе тратить на размышления об этом слишком много времени, по крайней мере, днем, когда под влиянием этих раздумий у нее на лице могло быть написано куда больше, чем следовало прочитать ее соученицам. Нет, она дожидалась ночи, когда выключали свет и, погрузившись в теплый уют и, самое главное, одиночество своей постели, обдумывала план действий.