— Ты выводишь ее из дела? Имеешь к тому серьезные основания?
— Ну почему? Свидетельница. А вообще — имею.
Костя поиграл бровями.
— Я готов поверить тебе. Версия почти безукоризненная. Кое-что уточнить, подработать...
Версия так называемого теракта на Петергофском шоссе после подробного рассказа Торопкиной выглядела следующим образом.
Максима она знала, в общем-то, уже достаточно давно, несколько лет. Знала и о его психической неустойчивости, иногда помогала советами, лекарствами. Трудно установить подлинную причину, по которой со временем все больше и больше портился его характер. Возможно, приступы болезни вызывали подозрительность, диктовавшую порой поистине жестокие выходки. Или, наоборот, врожденная его жестокость, остро проявившаяся еще в детстве, в конечном счете стимулировала, подталкивала учащавшиеся приступы болезни. Но самое печальное заключалось в том, что у него, как у всякого параноика, не желавшего всерьез лечиться, заметно прогрессировало извращенное представление о женщинах вообще и о некоторых из них — в частности.
Доктор Торопкина не могла с уверенностью сказать, когда у него возникла мысль сделать из той твари подзаборной, которую привезли к Максиму его подручные, «жертву чеченской войны». Эту даже и не женщину, а черт знает что доставили в «наркологию» прямо от Масленникова, а потом он сам позвонил и буквально приказал поставить ее на ноги. Она — законченная алкоголичка? Пусть станет такой же законченной наркоманкой, но она должна одновременно стать и его послушной куклой, которая ему нужна. Нужна!
Что такое «нужна», Мария уже знала. Даже отчасти и на собственной участи.
Началось с пустяка — она однажды пожалела больного мальчика, а мальчик потянулся к ней. Собственно, какой уже мальчик? За тридцать. Да и ей — чуть больше. Но он был для нее больной, а она его жалела. Он же успешно занимался спортом. Он даже был депутатом Государственной думы! Ну какой там депутат — никого не волновало, зато выглядел как! Он тогда слушался, лечился, и приступы случались крайне редко. А потом словно сорвалось. Покатилось по наклонной — ссоры в семье, потом хуже и, наконец, смерть Вадима, любимого брата, и — период совершенно полного озверения. Вот это время Мария больше всего и прочувствовала на собственной, что называется, шкуре.
— прекрасно сознаю, — говорила она, — что под его воздействием стала законченной мазохисткой. Он меня бьет, издевается, а я его еще больше люблю и желаю. Это как находиться в одной клетке с голодным тигром. Он хочет тебя разорвать и сожрать, а ты мечешься в замкнутом пространстве, всякий раз все с большим трудом уворачиваясь от его клыков и когтей, пока наконец не попадаешься в его лапы, и он начинает тебя терзать, наслаждаясь твоими криками и твоим ужасом. И тут вдруг появляется совершенно какое-то запредельное ощущение. Терзает? Ну и пусть жрет, насыщается твоим телом, твоим мясом. И ты сама, оказывается, получаешь от невыразимой боли и страданий поистине безумное наслаждение. И так до самой смерти. Которая скоро и наступает. А после ты будто возрождаешься, чтобы снова желать и ждать ее, эту мучительную свою кончину. Конечно, патология. Но ни с чем не сравнимая...