– Лермонтова. Мцыри.
– Читали?
– Ну типа того. Я вот только не понял, чего это он от попов убежал?
Пешков содрогнулся. Остальное время занятия он пытался намеками и вопросами вывести Петра Булычёва на причины побега мцыри, но находчивый ученик всегда пробирался такими тайными тропами минуя основную, правильную, дорогу, что Пешков вконец выбился из сил. Пришлось зачитывать большие куски из самого произведения и после каждой строчки жадно ловить тень понимания на тугом лбу Петра.
– А, ну теперь понятно! – в конце занятия сказал Булычёв, ударил по коленкам и энергично встал. – Я пошел, меня уже мамка ждет.
– Иди, я потом дверь закрою, – Пешков сидел измученный, рядом лежали непонятые Лермонтов и Баратынский.
Вдруг он выпрямился в кресле: ужасная мысль поразила его – «что будет, если мы доберемся до Достоевского»?
6.
Треух
Почти каждое воскресенье Пешков ходил к жене на Н-ское кладбище. Красные гвоздики с белыми ободками по краям, белые розы и слегка раскрытые ирисы – Пешков начал дарить жене цветы только после ее смерти. Протопав по длинным и путаным лабиринтам, он вышел на край кладбища, за которым изгибалось поле и виднелись у опушки дома. У самой ограды, зарешеченная слепым деревянным заборчиком, лежала Софья. Крест на могиле давно и нелепо согнулся куда-то вбок и назад, на нем, прибитая на гвоздь, висела алюминиевая фотография. В который раз Пешков заметил, что земля провалилась, все заросло выжженными на солнце колючками и крапивой, которая стояла как табун лошадей над крестом и вяло кивала при ветре. Пешков посмотрел на это безобразие и сел слева от креста на вкопанный железный табурет.
– Я вот давеча, – и застыл, устыдившись, что слово «давеча» обычно не употребляет.
Посидел, отдышался, поковырял пальцами грязь на сапогах и снова:
– Так вот и живу. Но я так… Скоро к тебе улягусь.
– Улягусь и залежим с тобой, Софушка, – потом без перехода, – Леве-то уж лет пятнадцать нашему, больной он стал, все спит, даже не дерется со мной, представляешь? А Петр здоровенная зараза, это такая, Соф, зараза, ты себе не представляешь. Мычит как теленок, чепуху какую – рот не закрывает, а спросишь – му да му… Ученичок. Вина больше – ни-ни. У меня теперь порядок, соседка за мной следит. Только так, иногда, в парке, пропущу да забуду.
Сбоку, со стороны главного входа, приближался субъект в раскоряченном треухе и с лопатой. Пешков сконфуженно смолк. Субъект прошел мимо и за оградами начал ковырять лопатой землю. Говорить уже не хотелось, да и нечего было перед пустотой выворачиваться, Пешков застыл и только слушал неясный звук взрезаемой земли. Не было никаких софьиных следов в кривом кресте и яме. Скошенное поле за кладбищем, огромные комы скатанного машиной сена, тщедушные, растворяющиеся облачка – во всем было больше Софьи, чем на этом клочке неухоженной земли. Алексей Иванович наклонился и сорвал стебелек. Он смял его в гармошку и понюхал. Субъект возвращался чем-то очень довольный. Как-то особенно вгляделся в Пешкова, проходя мимо, и остановился.