Валентина Федоровна занималась живописью. В ее живописи неправдоподобия не было. Эта живопись показалась Саше чем-то, чего он давно ждал для себя в жизни. В небольшой дом, заполненный ее живописью, вошел, как бедуин, входящий в непредвиденный оазис: он не рассчитывал оказаться здесь сейчас, но именно сюда он и шел так долго. Ее картины висели на стенах везде в доме. Не было беспорядка мастерской, стоящих на полу повернутых к стене работ. Они предназначались для того, чтобы жить среди них, и не были работой. Это были деревья. Длинные вертикальные полотна с деревьями. Одна картина – одно дерево: по-итальянски в кадках, в грунте, крупные планы веток, фрагменты стволов. Вертикальные портреты растений, из которых какие-то можно было узнать, но были неузнаваемые фантастические, доисторические породы. Дом шумел их листьями изнутри.
Особенно его обрадовал платан с белым, сияющим стволом и праздничными апрельскими листьями, когда они еще не слились в крону, в массу листьев, а каждый покачивается отдельно. Он где-то видел такой платан с почти человеческим цветом кожи в ясном белом освещении и не сразу вспомнил где, но помнил, что это тоже была живопись.
– Пьеро делла Франческа, – сказал он вслух.
– Да, “Крещение”, – ответила Валентина Федоровна. И больше ничего не добавила, хоть он и ожидал, что она как-то одобрит его эрудицию.
***
Почему она не стала известным художником, очень хотелось бы узнать и ему, и Лизе. Они каждый раз говорили об этом, когда он провожал Лизу после очередного чаепития у Валентины Федоровны до обставленного лесами из-за летнего ремонта фасада общежития электротехнического колледжа, в который ее поселили на время “археологической практики”. На них обоих одинаково ошеломляюще действовала ее живопись, оба легко могли представить себе эти картины: Лиза – в верхних залах Эрмитажа, он – на страницах альбома. Лиза придумывала разные феминистские истории о том, что Валентине Федоровне помешал добиться успеха муж-художник (предполагалось, что он когда-то существовал), отвлекавший на себя ее внимание и внимание ценителей от ее работ. Саше, как старшему, было заметно больше, но он не хотел ломать стройные Лизины теории и о своих наблюдениях ничего ей не говорил. А наблюдения его сводились к тому, что любовь к деревьям у старой художницы была связана с глубоким нежеланием ладить с людьми, общаться с ними и жить среди них. Он еще не разобрался, было ли это у нее равнодушием или отвращением к людям, но близок был к тому, чтобы остановиться на отвращении. Валентина Федоровна равнодушна не бывала ни к чему. Любая мелочь была для нее делом принципа. Она угощала их чаем и печеньем только раз и навсегда выбранных ею сортов и поила французским вином, хотя и Саша, и Лиза больше любили местное крымское.