Наконец, несмотря на повествование от лица Кельвина автору не удалось скрыть наибольшую симпатию к Снауту, а может, и не хотелось. Не только поляки, но и в целом европейцы не склонны к глубинной рефлексии. А еще они, по большей части, не имеют за душой тысячелетнего духовного опыта пророческого обращения к коллективному бессознательному. Поэтому немаловажна роль евреев в диалоге европейцев между собой и с соседними цивилизациями. Пример польского еврея из Львова Станислава Лема вполне нагляден.
Стоит напомнить и о времени создания романа – начало 1960-х, то есть глубокий раскол, стена среди континента и самое начало пути к будущему объединению Европы. В этом смысле роман Лема стал частью философского основания, а фильм Тарковского появился в самом начале хельсинкского процесса, ведущего к единству Европы, впрочем, также за счет жертв со стороны России.
Есть ли символический смысл у имени единственной героини романа, и второй героини фильма – Хари? При подготовке голливудской экранизации Лем, не полагаясь на сообразительность американцев, раскрыл анаграмму Harey – Rheya, то есть греческая богиня, дочь Урана – Неба как Космоса. Неземная Хари – вполне себе порождение космического Океана.
В ипостаси жены Кроноса или матери Зевса героиня романа точно не выступает, но Рея известна в греческой мифологии также и тем, что, будучи во Фракии – на краю Ойкумены, излечила Диониса от убийственного безумия. Ровно то же совершает Хари-Рея по отношению к Крису, несущего в себе это дионисийское безумие. И то правда – западная цивилизация, что католики, что кальвинисты, что атеисты, слишком часто впадала и впадает в грех смертоубийства. То крестовые походы, то охота на ведьм, то жестокие войны. Вполне прозрачный намек на дионисийство, сменившее имя и обрядившееся в подаренные Реей литургические ленты, но так и не усвоившее библейских заповедей.
В ипостаси целительницы Реи героиня романа имеет определенный психотерапевтический успех. Очень важно проявление подсознательного желания избавиться от девушки после удовлетворения желания полного обладания – любви и покорности вплоть до самопожертвования. Желание быть любимым без какой-либо взаимности. Впрочем, сериал о Джеймсе Бонде – тоже сплошное проявление основного европейского инстинкта. Как и сюжет первой части «Фауста».
Снаут в шутку называет Фаустом не Кельвина, а Сарториуса. Однако если есть разница между европейскими консерваторами-традиционалистами и либералами-атеистами, то не в отношении к женскому началу или к покоренным странам и народам. Разница лишь в проявлении общего недуга – где Кельвин испытывает страх перед своими убийственными фантазиями, там Сарториус наслаждается предвкушением жестокого опыта. А может, особой разницы и вовсе нет, если вспомнить, что западный либерализм ведет свой культ «свободы» от римского культа Либера, то есть того же Диониса, только свободного от греческих сантиментов и изящества.