— Люсиль… Люсиль, ты совсем не доверяешь мне.
Она склонилась над ним, стала целовать щеки, лоб, глаза, шепча, что любит его, что никогда никого не любила, кроме него, что он просто сумасшедший, жестокий сумасшедший. Он отталкивал ее. Он даже улыбался. Он был в полном отчаянии.
Прошел месяц. Люсиль перешла на легальное положение, но всякий раз, когда Антуан, вернувшись с работы, спрашивал, чем она занималась все это время, ей было стыдно отвечать: «Ничем». Нет, он не издевался над ней, он спрашивал машинально. И все-таки спрашивал… Порой в его глазах скользила безысходная грусть, неуверенность. Но что-то изменилось. В минуты любви в нем словно просыпалась ярость. Потом он откидывался на спину, и она склонялась над ним. Он смотрел на нее и не видел. Она превращалась в корабль, исчезающий в море, или облако, тающее в поднебесье. Она словно ускользала от него, убегала… Еще никогда он не любил ее так сильно, и он говорил ей об этом. Тогда она падала рядом на подушку, закрывала глаза и затихала. Говорят, что люди забыли цену словам, но люди так же забыли, сколько безумства и абсурда может быть заключено в молчании. Сквозь прикрытые веки перед Люсиль проплывали обрывки детства, далекие лица знакомых, более четко — лицо Шарля. Она вдруг видела галстук Антуана на полу в спальне Дианы, огромное дерево в Пре-Кателан. Раньше все эти обрывки складывались в ясную картину, которую она называла «Моя жизнь». Это было раньше, когда она была счастлива. Теперь все было не так безоблачно, и воспоминания были подобны груде битого стекла. Антуан был прав: что с ними будет, куда они идут вдвоем?… И эта кровать, которая раньше была прекрасным кораблем, теперь превратилась в хлипкий плотик, брошенный на волю волн. А комната, когда-то такая родная, стала декорацией в чужой, непонятной пьесе. Антуан так много говорил о будущем, так хотел донести до Люсиль это понятие… Наверное, тем самым он и уничтожил его.
Однажды в январе она проснулась от тошноты. Антуан уже ушел на работу. Он теперь редко будил ее уходя, словно она была больна. В ванной ее вырвало. Она не удивилась. На батарее сохли чулки, которые она постирала накануне. Это была ее последняя пара. Она подумала об этом, потом о том, что комната такая же маленькая, как и ванная, что у них нет денег… Нет, ребенка оставлять было нельзя.
У Люсиль оставалось всего сорок тысяч франков, и она была беременна. Долго же она боролась, но жизнь все-таки настигла ее. Как говорится в книгах и как считают люди — те самые, с которыми она ездит в метро, — безнаказанность наказуема. Антуан любит ее и воспримет эту новость так, как она того захочет. Если она скажет: «У меня прекрасная новость», он обрадуется. Она была уверена. Но она не имела права оставлять ребенка. Потому что он окончательно лишит ее свободы и тем самым сделает несчастливой. А потом, она сама довела Антуана до того, что страсть поглотила все: любая неприятность становилась испытанием. Она слишком сильно любила Антуана, или наоборот — слишком мало. Но как бы то ни было, она не желала этого ребенка. Ей был нужен только он, Антуан, счастливый, с золотистыми глазами, светловолосый, свободный в любую минуту покинуть ее. Уж в этом-то, по крайней мере, она была честна: не желая брать на себя ответственность, она и не старалась переложить ее на чужие плечи. Не время было мечтать о маленьком трехлетнем Антуане, бегающем по пляжу. Не время было мечтать о большом Антуане, со строгим лицом исправляющем домашнее задание сына. Настало время открыть глаза: измерить длину комнаты и длину кровати, сравнить зарплату няньки с зарплатой Антуана. Ни то, ни другое не сходились. Да, конечно, есть женщины, которые бы выкрутились. Но она никогда не была такой. Не время строить иллюзии, тем более на счет себя самой.