А теперь вспомним один характерный эпизод из записок Ахматовой о Блоке 1965 года. «В Москве сажусь в первый попавшийся почтовый поезд… Где-то, у какой-то пустой платформы паровоз тормозит, бросают мешок с письмами. Перед моим изумленным взором неожиданно вырастает Блок. Я вскрикиваю: „Александр Александрович!“ Он оглядывается и, так как он был не только великим поэтом, но и мастером тактичных вопросов, спрашивает: „С кем вы едете?“ Я успеваю ответить: „Одна“. Поезд трогается».
Ну чем не сцена из романа?
«Сегодня, через 51 год, — продолжает она, — открываю „Записную книжку“ Блока и под 9 июля 1914 года читаю: „Мы с мамой ездили осматривать санаторию за Подсолнечной. — Меня бес дразнит. — Анна Ахматова в почтовом поезде“».
Ахматовой явно дорог этот «бес». Уж не тот ли самый, что дразнил Вронского и Анну Каренину в метельную ночь в Бологом?
И не кажется случайным, что рассказу о встрече на железной дороге в 1914 году предшествует в предыдущем абзаце как будто никак не связанная с этим эпизодом фраза: «В тот единственный раз, когда я была у Блока, я между прочим упомянула, что поэт Бенедикт Лившиц жалуется на то, что Блок одним своим существованием мешает ему писать стихи. Блок не засмеялся, а ответил вполне серьезно: „Я понимаю это. Мне мешает писать Лев Толстой“».
Вот так проговариваются, так выдают сокровенные мысли и мотивы. Подсознание выносит на поверхность и диктует автору воспоминаний то, о чем он сам, возможно, и не догадывается.
Кто знает, может быть, и Гумилев, жизнь и развод с ним представали иногда для Ахматовой в аспекте отношений Анны с Карениным?
«„Теперь я читаю Duk de Lille, „Poesie des enfers“, — отвечал он. — Очень замечательная книга“. Анна улыбнулась, как улыбаются слабостям любимых людей, и, положив свою руку под его, проводила его до дверей кабинета». Каренин считает своим долгом все читать, в том числе книгу вымышленного Толстым, возможно по аналогии с Леконтом де Лилем, Дюка де Лиля «Поэзия ада»: «…в вопросах искусства и поэзии, в особенности музыки, понимания которой он был совершенно лишен, у него были самые определенные и твердые мнения». Гумилев, прекрасный знаток и переводчик французской поэзии, в том числе Леконта де Лиля, разумеется, никакой ответственности за Каренина не несет и отношения к нему не имеет. Но музыка, «понимания которой он был совершенно лишен» (вспомним упреки Блока акмеизму), но «самые определенные и твердые мнения»… И эта отмечаемая многими мемуаристами странная, едва ли не уродливая внешность… И отсутствие чувства юмора («…он всех вообще и себя самого принимал всерьез, и мне он мгновениями казался консервативным пожилым господином, который, вероятно, до сих пор иногда надевает фрак и цилиндр» — Н. Берберова)… О, конечно, не так примитивно, не так плоско, чтобы можно было это обсуждать всерьез, и отношения строились в иной плоскости, и еще неизвестно, кто кого больше мучил и заставлял ревновать… и не охотился Каренин в Африке на львов, и все-таки…