Сейчас он сам себе хозяин, потому что знает себя лучше, чем доктора… Амос все время помнил о приеме по поводу вручения ему премии. Гас предупреждал его, чтоб он был особенно осмотрителен, но… Один глоток ничего не изменит… Кроме того, премия присуждена «самому американскому писателю» декады. А какой же он американец, если не пьет?
Как можно проверить свою волю, не подвергая себя опасности? Вот если он сейчас выпьет, а потом ни разу не прикоснется к рюмке, тогда он им всем покажет! Первая за четыре года рюмка будет и последней.
Эта мысль понравилась ему. Последняя на всю будущую жизнь… Лучше выбрать что-нибудь поприятнее.
Амос улыбнулся Тому Арчеру.
— Двойной виски — как моей жене.
Вера была поражена.
— Амос, ты…
— Не бойся. — Амос ощутил прилив бешенства. — Все будет в порядке.
— Ты за рулем, а на дороге снег и…
— Послушай, Вера, я сам себе хозяин.
Чувствуя, что Том смотрит в их сторону, Вера улыбнулась.
— Конечно, дорогой, но…
— Что «но»?
— Я не хотела. Когда мы пришли сюда…
— Ты никогда не хочешь. Все!
Вернулся Том. Улыбаясь, он поднял бокал.
— За ваше примирение, если, конечно, газеты не врут.
Вера изобразила застенчивое смущение.
— Не врут. Правда, Амос?
— Да.
— Значит, можно написать?
— Можно.
Амос глотнул виски. Оно было таким же, как и раньше.
Амос тотчас почувствовал пение в крови, расслабление и в то же время подъем, благословенное освобождение, экстаз.
Я освобождаюсь. От чего? От себя, конечно. От своего маленького, жалкого «я» — и становлюсь властелином бесконечности, где все возможно.
Амос улыбнулся Вере и Тому и пробормотал свои любимые строчки:
Испив, увижу Небеса,
Царей, пророков чудеса.
Услышу хоры в вышине
И родственные голоса
Травы, завидующие мне…
[2]Вера хихикнула.
— Это тоже можно опубликовать? — спросил Том и добавил: — Конечно, с разрешения автора.
Амос засмеялся.
— Разве в нынешних школах дети не учат то, что написано до тысяча девятьсот четырнадцатого года? Это уже давно напечатано.
Он осушил бокал, пробормотал что-то о зеленом винограде и предложил:
— Еще по одной на дорожку? Я угощаю!
В четыре часа дня Гизела Виллинг подошла к окну в спальне и увидела, что небо стало совсем свинцовым. За виноградной беседкой возле ручья, как стражи, стояли ряды голых ив, сгорбившихся под грузом снега. В них было столько безнадежности, что пришло на память известное изображение бегства Наполеона из Москвы. Таким вечером хорошо сидеть дома у пылающего камина со стаканом подогретого вина, а не ехать по темной, заснеженной дороге на какой-то дурацкий ужин. Гизела с тоской подумала о Манхэттене, его асфальтированных улицах, ярком освещении, автобусах и такси и даже о метро. Почему такие разумные люди, как она и Бэзил, решаются жить зимой за городом?