Она вернулась домой расстроенная. Ее задели его слова, что она пользуется им в своих целях, потому что ведь, в сущности, это была правда. И в ней опять заговорили противоречивые чувства — возмущение и потребность скорее помириться с ним.
За чаем Конни была молчалива и рано удалилась наверх. Она себе места не находила. Надо, не мешкая, на что-то решиться. Вот возьмет и пойдет прямо сейчас в сторожку. А если его там нет? Что ж, может, оно и к лучшему.
Конни незаметно выскользнула из дома через заднюю дверь и пошла в лес, все еще пребывая в унынии.
У самой сторожки она вдруг почувствовала сильнейшее смущение. Его она увидела сразу; он стоял нагнувшись в рубашке и выгонял из загона кур, вокруг которых путались фазанята, крепенькие, еще немного неуклюжие, но поизящнее обыкновенных цыплят.
Конни пошла прямо к нему.
— Видите, я пришла, — сказала она просто.
— Вижу, — ответил он, выпрямляясь и глядя на нее с заметным удивлением.
— Вы выпускаете кур? — спросила она.
— Выгоняю. Не выгонишь, сами не пойдут. Им холод нипочем, у несушек, вишь, одно на уме — как бы чего с птенцами не приключилось.
Бедняжки куры, вот он, инстинкт продолжения рода. Слепая материнская привязанность! И ведь им все равно, чьи яйца высиживать. Конни поглядела на них с жалостью.
Оба беспомощно молчали.
— Пойдем, что ли, в сторожку, — сказал он наконец.
— А вы этого хотите? — спросила она неуверенно.
— Ну так что, идем, нет?
И она пошла с ним. Он затворил дверь, и стало совсем темно; как в те разы засветил несильно фонарь.
— У вас ничего нет под платьем? — спросил он.
— Ничего.
— Ну, так и я буду нагишом.
Он постелил одеяла, одно оставил сбоку, чтобы накрыться. Конни сняла шляпу, тряхнула волосами. Он сел, разулся, снял носки, стянул вельветовые брюки.
— Ложитесь! — велел он, стоя в одной рубахе.
Она молча повиновалась, он лег рядом и натянул на обоих одеяло.
— Ну вот, — проговорил он.
Закатал вверх ее платье до самой груди и стал нежно целовать соски, лаская их губами.
— Вот славно-то! — сказал он, потеревшись щекой о ее теплый живот.
Конни тоже обняла его; но ей вдруг стало страшно; она испугалась его гладкого, худого тела, которое оказалось таким сильным и яростным. Все внутри у нее сжалось от страха.
— Славно-то как! — повторил он, вздохнув.
От этих слов что-то в ней дрогнуло, ум в сопротивлении напрягся, ей неприятна была близость чужого тела, стремительность его движений. И страсть на этот раз не проснулась в ней. Ее руки безучастно обнимали его размеренно движущееся тело, она отвечала ему против воли: ей казалось, у нее открылся третий глаз и отрешенно следит за происходящим: его прыгающие бедра казались ей смешными, убыстряющиеся толчки — просто фарсом. Подскоки ягодиц, сокращение бедного маленького влажного пениса — и это любовь! В конце концов нынешнее поколение право, чувствуя презрение к этому спектаклю. Поэты говорят, и с ними нельзя не согласиться, что Бог, создавший человека, обладал, по-видимому, несколько странным, если не сказать злобным, чувством юмора. Наделив человека разумом, он безысходно навязал ему эту смешную позу, вселил слепую, неуправляемую тягу к участию в этом спектакле. Даже Мопассан назвал его «унизительным». Мужчина презирает половой акт, а обойтись без него не может.