Котомин хмыкнул и покосился в сторону кейса, потом поднял глаза на Марка. Взгляд Котомина был отчаянно дружелюбен, настолько, что Марку захотелось заплакать. За что Котомин не любил его, он за два года совместной работы так и не понял. Марк часто размышлял об этом. Вроде старался быть как все. Выпивал с коллегами, давал денег в долг, делился «пациентскими», даже не из щедрости, а в силу неудобства, что народ таким образом компенсирует врачам зарплату, недоплачиваемую государством. В такие моменты Марку было стыдно и за себя, и за профессию, и за того человека, который давал деньги скорее вынужденно, чем от души.
Котомин, в общем, был не одинок. На работе Марка недолюбливали. Может, за замкнутость, может, за успешных родителей, может, за то, что не ныл и не жаловался. Может… черт его знает. Был бы еврей, а повод найдется. Все эти анекдоты, шуточки, смехуечки по поводу шаббата. А вот теперь, кажется, и настоящий повод нашелся в виде кейса.
В Марке боролись две сущности. Одна говорила о том, что кейс надо немедленно сдать главврачу по приезде. Пусть он его потом украдет, разделит, вернет, главное — к Марку это никакого отношения иметь не будет. Вторая сущность говорила… нет, кричала о том, что Марк мудак. Что в своем хитрожопом стремлении быть как все нужно идти до конца. Разделить эти чертовы деньги, причем на двоих, потом написать бумагу в Израильское посольство, семью в охапку — и валить. Там клинику открыть или магазин. Да что угодно, только не здесь.
Но первая сущность предательски побеждала. Точнее, не она, а банальный инстинкт самосохранения. Убьют за такие деньги. Рано или поздно обязательно найдется хозяин и убьет. Двое детей, престарелые родители. В общем, кейс нужно отдать. К этому все больше склонялся Марк.
«Как же я тебя, сука, ненавижу», — говорила каждая складка одежды Котомина, будто почуявшего грядущую подляну.
«За что? — Марк захотел вдруг схватить Котомина за грудки, встряхнуть и заорать ему в лицо. — Что я тебе такого сделал, ебаный антисемит?! Деньги чужие не даю тебе своровать? Думаешь, на скольких делить? Мысленно расписал их уже, а теперь я, со своей честностью сраной, влез?»
Но орать Марк не стал. Про себя решил: пусть будет как будет. Пусть Котомин первым голос подаст. Если предложит разделить на двоих, кидая Трофима, точно сдам чемодан по приезде, а предложит на троих, значит… значит, не все еще так плохо. Разделим, а там первый рейс «Эль Аль», и все заново… вот сейчас посмотрим, что он скажет.
«Вот сейчас возьми ты это все и подели на двоих, — думал Котомин, — на троих. Да хоть бы на четверых. И все. И не будет больше десяти чашек кофе в ночное дежурство, приведение в чувство молодящихся чиновничьих пенсионеров с зашкаливающим давлением и их окриков: „Нина, денег им не давай!“ — чудовищного запаха старушатины в обшарпанных „хрущевских“ однушках, годами не стриженных, желто-зеленых ногтей на ногах ветеранов войны, избитых гастарбайтерами провинциалок на седьмом месяце. Ничего этого больше не будет.