Способ говорить обо всем чисто конкретно, скажем, на языке быта оказывается у Федотова в первых семи главах-репортажах на редкость продуктивным. Но в какой-то момент остранение, обнажение «замыленных» для нашего сознания явлений с помощью переброса явления из привычного ему пространства в непривычное становится приемом самодостаточным. Повествователь на рынке: «…за день я постоял в трех очередях. У Кушелевки висит громадный портрет Данаи. Кажется, она рекламирует радиотелефоны. Классная девка. Но очень толстая! — говорит мне парень, который продает копченую колбасу. Баксы он называет баками. Копченая колбаса по четыре бака. Колбаса лежит на картонном ящичке. Накрапывает мелкий дождь. Даная держится за половые органы и не понимает, что через много сотен лет ее рассматривает какая-то сволочь». (Не очень понятно, о какой Данае идет речь, — скажем, у Тициана и Рембрандта описанных здесь жестов она не производит; похоже, автор имел в виду «Венеру» Джорджоне.) «Держится за половые органы» — это, наверно, эффектно. Из привычной для нас среды картина перебрасывается в контекст нынешнего рекламного плаката. В сознании автора пусть на миг, но эти два уровня смыкаются, а у меня, читателя, почему — то нет. Даже на стене не «держится» она, а стыдливо прикрывается. Совсем другой жест. Пассаж воспринимается как издержка иронической интонации повествователя, «обнажающего подлинное».
А может, тут у автора не издержки интонации, а пафос противостояния «навязанным традицией» способам ориентации в культуре, такая вот «топоровская брутальность» (по имени литературного критика), по мнению автора, немного хамская, но в целом правильная, справедливая. На это наводят размышления над другим эпизодом книги — повествователь дает советы племяннице, как стать культурным человеком: нужно прочитать четыре пьесы Шекспира и всю книгу Гилилова. Гилилов возникает здесь как знак культуры, через запятую с Шекспиром. И тут мне чудится знакомый отзвук отроческого воодушевления, с которым феномен Шекспира и, шире, таинство самой культуры опускаются на обывательский уровень костюмной «мыльной оперы» с элементами детектива.
Но мне все-таки кажется, что это — не более чем издержки метода. Федотову удается в своих «репортажах» уйти от собственно репортажности — горячий злободневный материал дан художником, а не репортером. В его повествовании постоянно ощущается некая дистанция между автором и изображаемой им повседневностью, дистанция, заполненная жестким, отрезвляющим, вразумляющим опытом эмигрантской жизни.