— ответил я, улыбнувшись. — Я один.
Это не было ответом на его вопрос, и глаза Раджубхая сузились.
— Акела… — повторил он. — Один…
— Да, Раджубхай, — сказал я и поспешил сменить тему. — Ты мог бы дать мне прямо сейчас денег? Меня ждет внизу такси.
— Тебе нужны доллары?
— Доллары нахин. Сирф рупиа. — Не доллары. Только рупии.
— Сколько тебе надо, Лин?
— До-до-тин хазар. — Две-три тысячи, — ответил я, употребив жаргонное выражение, которое обычно подразумевало три.
— Тин хазар! — проворчал он по привычке, хотя сумма в три тысячи рупий, внушительная для уличных дельцов или жителей трущоб, в этом царстве контрабандной валюты была смехотворной. У Раджубхая ежедневно скапливалось в сотни раз больше, и ему случалось выдавать мне в качестве зарплаты и комиссионных по шестьдесят-семьдесят тысяч.
— Абхи, бхайа, абхи! — Сейчас, брат мой, сейчас.
Он повернул голову к одному из своих помощников и вздернул одну бровь. Служащий тут же вручил Раджубхаю пачку использованных, но вполне приличных ассигнаций, тот передал ее мне. Я отсчитал две штуки и сунул их в карман рубашки, а остальные упрятал в более глубокий жилетный карман.
— Шукриа, чача. Майн джата ху, — улыбнулся я. — Спасибо, дядюшка. Я побежал.
— Лин! — остановил меня Раджубхай, схватив за рукав. — Хамара бета Халед, кайса хайн? — Как там наш сын Халед?
— Халеда нет с нами, — ответил я, стараясь не выдать своих чувств голосом или выражением лица. — Он отправился в путешествие, ятра, и не знаю, когда мы теперь увидим его.
Я сбежал вниз, прыгая через ступеньку и каждая, на которую я приземлялся, отзывалась дрожью в моих икрах. Водитель тронул такси с места, я велел ему ехать в магазин одежды на Козуэй. Одной из услад бомбейских сибаритов было наличие множества магазинов с почти неограниченным ассортиментом относительно недорогой качественной одежды, которая постоянно обновлялась в соответствии с новыми веяниями индийской и зарубежной моды. В лагере беженцев Махмуд Мелбаф дал мне длинный жилет серо-голубого цвета, белую рубашку и коричневые брюки из грубой ткани. Для путешествия одежда вполне подходила, но в Бомбее в ней было жарко, она выглядела странно и привлекала внимание, так что мне надо было купить что-нибудь более современное, чтобы не выделяться в толпе. Я выбрал две пары черных джинсов с большими крепкими карманами, белую шелковую рубашку навыпуск и кроссовки — мои старые ботинки уже никуда не годились. В примерочной я переоделся, пристегнув к брючному ремню ножны с ножом и прикрыв их сверху рубашкой.
Стоя в очереди у кассы, я увидел в зеркале чье-то грубое ожесточившееся лицо и не сразу понял, что это я. Вспомнив снимок, сделанный Кишмишем, я пристально вгляделся в отражение. Лицо в зеркале выражало холодное безразличие и угрюмую решимость, а в глазах, глядящих с фотографии, и намека ни на что подобное не было. Я схватил темные очки и нацепил их на нос. «Неужели я так изменился?» Я надеялся, что после того, как я приму горячий душ и сбрею густую бороду, мой суровый облик несколько смягчится. Однако суровость была не столько во внешности, сколько внутри меня, и я не был уверен, можно ли назвать ее просто суровостью или стойкостью, или же это нечто более жестокое.