— Да ну его, — проворчал кто-то. — Пошли лучше выпьем, чем тут зря болтаться…
Несколько человек, присоединившихся к группе, когда она шла сюда, ушли в темноту ночи, перед палаткой остались только самые верные дружки Мацци и он сам. Он все еще не мог успокоиться и выкрикивал что есть мочи:
— Ты думаешь, напялил на себя дурацкую каску, так уж и герой? Черта лысого! А о тех парнях, что из-за тебя теперь в могиле лежат, подумал? Подумал, спрашиваю?
— А ну дай ему, — подначил Сасс.
Мацци отмахнулся от него и завопил еще громче:
— Вот что мы про тебя думаем, герой! Так-то вот! А теперь отдавай меня под суд, ежели хочешь. Я все высказал…
И он гордо выпрямился, очень довольный собой. Его дружки, этот предельно сплоченный и верный клан парней из трущоб Нью-Йорка, шумно выразили свое одобрение и на всем пути назад к палаткам весело хлопали его по спине. Мацци был счастлив, все время улыбался во весь рот.
— Вот уж дал я ему, — повторял он. — Все высказал, пусть теперь чешется.
Остальные солдаты, те, что сначала предпочли держаться в тени, снова присоединились к их группе и, будто призраки, мелькавшие при свете луны, тащились следом, каждый с бутылкой в руке, выкрикивая слова одобрения и даже пытаясь аплодировать.
Теперь, когда мертвенно-бледное от лунного света лицо Бэнда больше не маячило перед ними, им всем снова стало ужасно весело.
— А он даже словечка не вымолвил, — смеялся довольный Мацци.
В этот момент перед его глазами вдруг появилось лицо Тиллса, его изогнувшиеся в кривой ухмылке губы, и радость тут же пропала, он сразу сник, замолчал, но потом заставил себя приободриться.
— Уж я ему все высказал, — повторил он кому-то, потрепавшему его по плечу. — Высказал, будет помнить.
— Эт-то точно, — подтвердил шагавший рядом Глак.
Тиллс сплюнул, скривил губы. Он тоже здорово изменился за то время, пока они находились на отдыхе.
— Никто и никому не болтает. Нич-чего, — хихикнул он, подмигивая. — Нич-чегошеньки! Уж я-то знаю.
У Мацци будто что-то в животе оборвалось, он подумал о том, что Тиллс, конечно, все разболтал. Действительно, за ту пьяную ночь и следующий день, пока у них еще было, что пить, он успел растрепать о том случае чуть ли не каждому солдату, рассказывая с каждым разом все новые и новые подробности о том, как Мацци беспомощно болтался на этом дурацком сучке, перетрусив насмерть и не зная, что делать. Все от души смеялись, но зла в этом смехе не было, и никто не собирался превращать Мацци в посмешище. Наоборот, на него смотрели как на героя, и в последующие дни его все больше и больше окружал какой-то ореол, так что отчаяние и страх понемногу ушли из сердца, он успокоился, снова стал добрее к людям, даже к Тиллсу.