— Выходит, парнишка, ты все же своего добился? — осклабился тот во весь рот, подходя к Файфу. А в глазах его горело глубокое презрение.
— Выходит, — пожал плечами Файф. Ему уже все было безразлично. — Да вот только все думаю… Может, не уезжать, а?
— Чего-о? — Уэлш даже поперхнулся.
— Да так… Тоскливо что-то на душе. И скучать, наверное, буду… Да и вроде бы сбегаю, что ли…
Уэлш опять уставился на него в упор, ухмыляясь во весь рот, в сумасшедших глазах плясали огоньки.
— Эт-то уж точно, парнишка. Точно! Коли так думаешь, выходит, вроде бы, что оставаться надо…
— Ты так считаешь? Может, и взаправду мне сегодня вечерком отсюда сбежать?
— И то верно… — Уэлш призадумался, но тут же ухмылка снова скривила его рот. — Знаешь, что я тебе сказку? Я тебе открою, почему тогда выгнал тебя из штабной палатки. Думаешь, мы действительно не знали, что ты вернешься? — И, не дав времени ответить, быстро добавил: — Отлично знали. Да только плевать мне было на это. Просто мне позарез надо было от тебя отделаться. Ты же ни к черту не годен. И писарь ты — хуже не придумаешь. Так на кой черт ты мне такой нужен тогда был? Вот то-то, парень!
До чего же Файфу в эту минуту хотелось ударить что есть силы по этой нахально ощерившейся, наглой роже! Но он как лежал, так и остался лежать. Уэлш же не собирался ждать ответа, он сразу вышел из палатки, хлопнув парусиновым фартуком, и скоро шаги его затихли. Больше Файф его не видел.
Разумеется, Файф не сбежал в тот вечер из лазарета, а на следующий день их уже перевели на госпитальное судно. Сперва ему было немного грустно, но потом, когда их на катере повезли на корабль, все быстро прошло и даже стало весело оттого, что он наконец-то избавился от всех этих ужасных людей, которые так его ненавидели. День был просто чудесный, ясный и солнечный.
В тот самый день, когда Файф был эвакуирован с Гуадалканала, Белл получил наконец от жены письмо, которое ожидал все это время. Рота только что пришла после утренних занятий на обед, и Уэлд принес почту. Беллу было три письма, и, разложив их как обычно — по датам на штемпеле, он принялся читать с самого старого. Поэтому эту новость он узнал уже под конец, когда вскрыл последнее письмо. Удар обрушился сразу, с первой же строчки, потому что письмо начиналось с необычно официального «Дорогой Джон…». Он всегда помнил старую солдатскую шутку в письмах типа «Дорогой Джон» [18], и вот теперь это была уже не шуточка, а страшная реальность. Да к тому же тут и переносного смысла никакого не было — ведь он действительно был Джоном.