Течет река Лета (Шифрин) - страница 3

25 сентября 2007 г.

На завтрак были овсяная каша и вчерашние сырники. Перед тем, как закапать Марку капли, я вдруг подумал: как хорошо, что завтра я переберусь в Котельники и постылый утренний ритуал отложится на целых четыре дня. Подставляя под кран пиалы с засохшими хлопьями «геркулеса», я мысленно составлял предложения, которые должны были бы передать мой восторг перед счастливым уик-эндом. Но затем этот восторг омрачился издержками непослушной памяти: одна из фраз должна была содержать число лет моих тайных отлучек в высотку. Но я не помню год, в который я купил квартиру в Котельниках.

И правда, что я не знаю, сколько в ней квадратных метров. Я не помню ничего из того, что должен помнить мемуарист: даты, фамилии, явки. К слову сказать, я не помню, где сохранил пароли для некоторых программ на ноутбуке.

В последнее время я увлекался антропологией, этнографией и историей, проявляя повышенный интерес к арийцам и Шумеру, но теперь с сожалением признаю, что все прочитанное мной оставило лишь впечатление о прочитанном. Я по-прежнему не помню хронологии, и не смог бы выдать нечаянным слушателям связную историю Шумера или арийцев.

Я вовремя встал в фарватере моей реки забвения, чтобы успеть собрать все, что она не унесла еще в своих мутных водах: имена тех, кого я любил, имена тех, кем хотел быть любимым, подробности той жизни, которую уже почти затопило непослушной рекой.

Сперва надо было бы отречься от всех интервью, на которых остались брызги от моей речки Леты: создавая миф о самом себе, я многое бесстыдно переврал, не полагаясь на память, которая иногда предлагала мне совсем не то, чем я хотел бы гордиться.

Мне нужно оживить воспоминания о своих родителях, потому что это единственные воспоминания, которые меня согревают и за ничтожную скудность которых мне по-настоящему стыдно.

Как наваждение, вспоминается мне случай в юрмалском доме, когда после генеральной уборки мы с моей теткой Ильиничной передвигали диван на вымытый пол, и в угол между стеной и диваном, как в западню, попалась с тряпкою моя мама. Мы громко хохотали втроем, когда после нескольких попыток выйти из ловушки она оказалась совсем припертой к стене: Марья Ильинична открывала ей проход со своей стороны, в то время как мама устремлялась к моей. Я подавал диван назад, а мама уже видела выход со стороны Маши. Кажется, трижды мама бросалась то в одну сторону, то в другую, пока не оказалась пойманной в самом углу. Я знаю, почему образ заметавшейся матери так дорог мне: я узнаю себя в ней, и отражаюсь в ней со всеми своими метаниями. Может быть, мое подсознание не работает так глубоко, как мысль, которую я теперь сформулировал. Но для чего-то каждый раз всплывает эта одна из немногочисленных сцен, в которых я отчетливо помню маму. Чтобы продемонстрировать в ней все, чем мы похожи друг на друга — немножко глупостью, немножко растерянностью перед каждой новой задачей, несомненно — юмором, а главное — вечной загнанностью в угол между диваном и стеной? В угол, в который нас всегда ставили и глупость, и растерянность и, несомненно, юмор, которого часто хватало только на то, чтобы смириться с очередною ловушкой.