Вмешался Брут.
— Вы не можете её там разместить, ваша светлость. С ней должна быть охрана.
Презрительно-яростный взгляд Саймона внушал по-настоящему благоговейный трепет. Но он лишь решительно, сухим тоном произнёс:
— Охранник может втиснуться на запятки к моему ливрейному груму. Сделай это сам, не стесняйся, если ты действительно обеспокоен, что женщина в кандалах, с ребёнком, попытается бежать.
Брут пошёл красными пятнами, когда до него дошло, что герцог назвал его лгуном.
Но прежде, чем он нашёлся с ответом, арестантка произнесла:
— Пожалуйста, сэр, всё хорошо. Мой мальчик сейчас болен, и его, вероятно… стошнит завтраком на ваш прекрасный экипаж. Мы поедем в телеге. Это не так уж плохо, — сглотнув, она положила руку на голову мальчика. — Их толпы не будут ничего бросать в мать с сыном, надеюсь.
— Конечно, не будут, — голубые глаза Саймона сверкали сталью. — Поскольку сначала им придётся попасть в меня.
И он поднял её, кандалы и всё остальное, в фаэтон. Потом Саймон стал на колени возле мальчика.
— Если твой живот начнёт болеть, сообщи мне, и мы остановимся, чтобы ты мог облегчиться, хорошо?
Мальчик уставился на него с широко раскрытыми глазами, засунув большой палец в рот, затем кивнул.
Саймон поднял ребенка с такой заботой, что от этого у Луизы в горле застрял мучительный ком. И почему мальчик должен был быть восхитительным херувимом, чьи белокурые кудряшки плавно покачивались, когда он заползал к маме на колени? Из-за чего так легко представить его сыном Саймона, готовым к прогулке с папой. Представить себя матерью ребенка, прячущую его голову у себя на груди, поправляющую его кепку, и шепчущую успокаивающую чепуху в его крошечные ушки.
Она не могла оторвать взгляда от Саймона, когда тот садился в фаэтон; охранник взбирался на запятки позади него. Она никогда не думала о нём с точки зрения отцовства. Ведомым своими амбициями, да. Искусным в обольщении, вернее всего. Но способным воспитывать сына или дочь? Никогда.
До сих пор.
О, о чём она думала? Она не желала ни боли, ни мучительных родовых криков, ни безжалостных докторов с их пиявками и скальпелями.
Она тверда в своем решении. Никакого брака, независимо от того, как Саймон её искушал.
Вздохнув с облегчением, Луиза устроилась на своем месте. Вот с кем она могла иметь дело — со своими арестантками. Она учила эту группу читать, пока те ждали своего суда. Несмотря на пропасть в их общественном положении, она чувствовала себя с ними уютно, так как им не важно было, как она одевалась или, если высказывала свое мнение. Более того, они вовлекли её в свой разговор, как только тронулся экипаж.