Они подошли к кругу танцующих.
— Вашу руку, дочь, и встанем в круг.
Это было приглашение, прозвучавшее как приказ. В этом отношении Жанна совершенно не заблуждалась.
Музыканты завели новую каролу. Когда она закончилась, девушка пыталась увидеть среди ходивших взад и вперед гостей праздника Рютбёфа. На прежнем месте его не было. Куда он мог деться?
— Вам весело?
Из толпы вынырнула Мари. Она выглядела настолько оживленной, насколько это позволяла ее робость.
— А вы?
— Я только что познакомил вашу сестру с сыном одного из моих самых старых фламандских друзей, ювелира из Брюгге, — объяснил метр Брюнель, который задался целью следить за своими дочерьми во время праздника. — Это юноша с богатым будущим, семью которого я хорошо знаю и в кого могу полностью поверить, — закончил он несколько неестественным тоном.
— С того момента он меня не покидал, — заверила Мари с восхищенным видом.
— Нет ли у вас, отец, претендента и для меня? — осведомилась Жанна тоном, в который хотела вложить вызов, но он был лишь взволнованным.
— Все может быть, все может быть… но время еще не пришло. С этими словами, обещавшими продолжение в будущем, ювелир вышел из круга, готовившегося к ронде, этому танцу с песнями, ритм которого казался ему слишком неподходящим для его возраста.
— Вы не думаете, что, проявляя по отношению к Жанне такую непререкаемую властность, вы толкаете ее к поэту? — спросила Матильда подошедшего мужа.
Она ответила на приветствия нескольких жен старых членов братства, с которыми была знакома, но виделась довольно редко.
— Вмешиваться следует тогда, пока еще есть время, дорогая, верьте мне! Я вовсе не намерен допускать возобновления с ней ошибок, допущенных в свое время по отношению к Флори. Мы заплатили за них слишком дорого!
Рютбёф покинул оживленно бурливший зал, где запахи разогревшихся тел начинали брать верх над ароматом восковых свечей, над запахами мускуса, жасмина или бергамота, которыми были надушены танцующие.
В своем жалком пальто, с виелью под мышкой, он бежал оттуда.
На улице его встретил резкий, как пощечина, ледяной воздух, но унижение было для него страшнее холода. Стыд, тем более глубокий, что все происходило на глазах публики, леденил ему кровь больше, чем мороз. Полученное оскорбление, последняя пощечина из уже ставшего длинным списка, казалось ему вершиной переживаний.
«Этот торговец, видно, презирает меня, раз позволяет себе так разговаривать со мною! Никогда, да, никогда он не согласится на то, чтобы его дочь встречалась с таким ничтожеством, как я!»
Поэт злобно отшвырнул ногой хватавшую его за пятки бродячую собаку. Его обругал находившийся поблизости нищий. Точно так же поступили и рыбаки, тащившие с берега Сены корзины, наполненные рыбой: чешуя искрилась на еще живых рыбинах.