В тот день, когда немцы положили конец сербскому королевству Карагеоргиевичей, я присягнул на верность королю Англии, императору Индии и защитнику чужой мне веры. Взамен он дал мне десять серебряных шиллингов, военную форму цвета хаки, пробковый шлем, ботинки, три пары шерстяных носков и маленький подсумок с куском мыла, зубной щеткой, иголками, нитками, несколькими металлическими пуговицами и походной аптечкой.
«Смир-но!» — рявкнул шотландский капрал. Я вскочил, как автомат, и вытянулся перед тремя старшими офицерами, составлявшими трибунал. За ними следовали военные прокуроры и гражданские адвокаты с черными лентами, перекинутыми через одну руку, и с париками в другой, готовые отправлять правосудие. Арабский арестант и двое его конвоиров тоже стояли по стойке «смирно» на пожелтевшей траве маленького газона. Из пикапа, эскортируемого военной полицией, выводили группу арестантов явно поважнее араба, потому что им было предоставлено право на защиту. Среди них стоял и капрал Аттиа из моей части, здоровенный парень двадцати четырех лет, как всегда элегантный в своей свежевыглаженной форме, черные волосы блестят от бриллиантина. Его наглая улыбка всегда раздражала меня, но работала безотказно для завоевания сердец продавщиц. Он прошел мимо меня в полной уверенности, что я солгу в его защиту, и бросил на меня наглый, презрительный взгляд.
С того дня, как я попал в этот взвод, я возненавидел его за те трюки, которые он как командир отделения проделывал со мной, и за его дурацкие шутки. Когда меня произвели в ефрейторы, он заорал посреди столовой для младшего состава, что я должен сделать себе лычки из макарон. Все дружно заржали. Я не отреагировал, потому что мы находились в состоянии войны с «макаронниками» и я не мог защищать Италию. Теперь я предпочел не думать об этом; если я позволю старой злой обиде овладеть собой, мне не удастся врать так убедительно, как мне было предписано. Аттиа, другие арестанты и их конвоиры исчезли в сторожке, а я в ожидании вызова вернулся на скамейку, чтобы вновь погрузиться в свои мысли и мечты.
Британская армия относилась ко мне весьма сносно. Меня не подчиняли антигуманной дисциплине, мне не приходилось в мороз оборачивать ноги дерюгой, как в итальянской армии во время альпийских маневров. На военной базе Сарафенд мы спали по шесть человек в комнате в чистых бунгало с теплым душем и не такими вонючими уборными, как в кибуце. Кровать состояла из трех досок, лежащих на деревянных козлах. Когда научишься как следует взбивать соломенный матрас, то она становится вполне приемлемой. Правда, мы подвергались нашествию насекомых, часть которых, несомненно, восходила по прямой линии к тем, что прибыли в Сарафенд с имперскими армиями Первой мировой войны, но они доставляли меньше неприятностей, чем москиты, от которых мы безуспешно защищались, смазывая перед закатом кожу эвкалиптовым маслом. Еще одним средством защиты были противомоскитные сетки, которые свисали с потолка над кроватями. Я любил эту тонкую белую сетку, через которую я мог смотреть на то, что происходило в комнате, а сам оставался невидимым. Она давала ощущение защищенности и представляла собой маленькую роскошь моего быта, компенсируя многие моменты дискомфорта солдатской жизни. Ни физическая работа, ни даже такие обязанности, как вынос ведер с экскрементами или очищение котлов от налипшего вонючего жира, не мешали жить. Что выводило из себя, так это монотонность гарнизонной жизни, которая убивала всякую мечту о приключениях и славе, теплившуюся в моей душе.