В лагере после получасовой утренней гимнастики нас заставляли, как наполеоновских солдат, маршировать по цементному плацу и выполнять упражнения построения, как будто на полях сражения двадцатого века по-прежнему будут ходить в атаку сомкнутым строем со штыками на винтовках. Когда мы стояли на часах, даже посреди голого песка под ночным небом мы должны были сделать три шага вперед, прежде чем взять оружие «на плечо», чтобы не стукнуть стволом винтовки о воображаемую крышу несуществующей сторожевой будки. Так было заведено в Лондоне, и так было положено поступать всем солдатам Его Величества, где бы на просторах империи они ни находились: «Truth does not change with geography»[81]. В течение первых трех месяцев начального курса обучения нас дважды водили на стрельбы. Я был хорошим стрелком и не нуждался в том, чтобы капралы учили меня, как держать ружье и как попасть в цель. Британский офицер похвалил меня, но оскорбил тем, что пересчитал наши патроны до и после стрельбы, дабы убедиться, что ни один патрон не украден из королевского арсенала. Между нами, колониальными евреями, и ими, назначенными охранять имперское присутствие в Эрец-Исраэле, всегда, даже в периоды хороших отношений, существовало взаимное недоверие. Англичане отдавали себе в этом отчет лучше, чем мы. В военном лагере, населенном шотландцами, австралийцами, солдатами племен бурка и банту, сенегальцами де Голля, бурами из Южной Африки, арабами и индусами, мы, еврейские солдаты, и были, и чувствовали себя в большей степени, чем кто-либо иной, чужаками в нашей собственной стране, и они, британцы, тоже чувствовали, что мы отличаемся от других солдат. Цвет нашей кожи помещал нас среди белых, но политическая география — среди туземного населения колоний; наше еврейское происхождение делало нас естественными противниками нацистского врага Англии, но почти все мы были родом из стран Оси. Было заметно, что в плане общей культуры мы стоим выше многих британских офицеров, но наш английский был сомнительным, запинающимся и смешным даже по сравнению с языком неграмотного английского солдата. Мы были единственными военнослужащими, у которых религия стояла в основе национальной идентификации. Вместе с тем мы не хотели, чтобы англичане напоминали нам об этом путем соблюдения наших религиозных обычаев, как это делалось по отношению к индусам и мусульманам, поскольку наше сионистское национальное лицо основывалось на светском, революционном мировоззрении, и вот это уже было выше понимания англичан.
Спустя несколько дней после моего вступления в армию еврейский сержант сообщил нам, что мы объявляем забастовку. Наверняка это была самая странная забастовка в истории британских вооруженных сил. Кто-то заметил, что в столовой нам не дают, как британцам, на завтрак бекон. Из-за нашей религии нас приравняли к арабам, и этого хватило, чтобы мы почувствовали себя дискриминированными. «Не их дело, — сказали наши сержанты, — решать, едят или не едят евреи бекон». Они информировали британского старшего сержанта, что мы отказываемся от всех обязанностей, объявляем голодовку и даже готовы пойти в тюрьму, если нам не будут давать бекон на завтрак точно так же, как и британским солдатам, вместо другой пищи, поставляемой нам по «религиозным соображениям». «С нами не будут обращаться, как с мусульманами, индусами и прочими сраными аборигенами, наша еда должна быть точно такой же, как еда британских солдат. Мы носим ту же форму и воюем (правда, на расстоянии) с тем же врагом. Мы не евреи гетто, мы сионисты, которые решили построить на земле отцов новое общество, нормальное и свободное от религиозных суеверий и религиозных предписаний, которые британцы якобы уважают, но на самом деле лишь делают вид, что уважают, только для того, чтобы отказать нам в еврейской национальной идентификации. Мы будем требовать своего права на бекон как на символ равенства, а не как на предмет потребления».