Его предложение состояло в следующем. Во Флоренции выходит еврейское периодическое издание «Израиль», которое, вместо того чтобы посвящать себя исключительно вопросам культуры и религии, превратилось в рупор политических идей, которые фашистский режим не может допускать. «Израиль» утверждает, что теперь необходимо усилить еврейское самосознание и солидарность, чтобы компенсировать потерю той итальянской идентичности, которая была насильственно отнята у евреев. Этот тезис противоречит интересам итальянских евреев. Отличаться таким образом от других в такое время и таким путем означает отделяться от нации, подтверждая обвинения антисемитов, желающих представить итальянских евреев инородным телом. Значит, необходимо показать, на чьей стороне стоят фашистские евреи-патриоты. Карательная акция, небольшой погром против редакции и типографии «Израиля», что в любом случае будет вскоре сделано фашистами, окажется демонстрацией лояльности, гораздо более полезной для евреев, чем тысячи полемических статей. Такая акция еще и напомнит Муссолини о героических днях, предшествовавших «маршу на Рим», во время которого евреи так рьяно поддерживали его. Дело должно быть сделано людьми с незапятнанной фашистской репутацией и признанным национальным статусом. Мой отец является одним из таких людей. Его участие может снискать этой инициативе еще больше уважения.
Мне, далекому от политики и несведущему во всем, что творилось вокруг, подобная речь была крайне неприятна. С одной стороны, здесь был соблазн принять в чем-то активное участие в то время, когда я страдал от вынужденного бездействия. С другой стороны, в момент, когда евреи пытались создать новую сплоченность, когда они доказали силу своих общинных связей созданием менее чем за четыре месяца отличной независимой системы образования, когда все искали контакты с миром за пределами Италии, особенно в то время, когда фашистский режим и монархия предали конституцию, сама мысль о том, что кто-то из нас ищет сотрудничества с нашими преследователями таким открыто бесстыдным способом, показалась мне чудовищной. Все же я чувствовал: это слишком серьезная проблема, чтобы я мог позволить себе высказаться, прежде чем отреагирует мой отец. Я смотрел на него и видел, как трудно ему ответить — не только из-за его прошлого, но еще из-за того, что у него не было связей с людьми, не принадлежащими к итальянскому национальному истеблишменту. Я же, в отличие от него, через еврейскую школу приблизился к иудаизму и уже стал умеренным антифашистом.