— Звать-то тебя как?
— Юрий Иванович Козликов. Можно сокращенно — Ереваныч.
— А почему «Е», а не Ю-риваныч?
— Это меня так за анекдоты про армянское радио прозвали. Я их уйму знаю: армянское радио спрашивают, что будет, если…
— Погоди. Чего тебе тут шьют?
— Растрату. Я тут бухгалтером в одной фирме работал.
— Беда, коль сапоги начнет тачать пирожник… А ты, Вова, за что?
— Угон личного автотранспорта.
— Ну, а мне, орлы, мокруху клеют… Я вам вот что скажу. Все мы отсюда, конечно, выйдем. Тем более, что к полстолетию Победы кое-кому амнистия светит. Это я вам как бывший юрист говорю.
— Ты чего, из ментов, что ль? — насторожился Вова.
— Юрисконсультом в фирме работал.
— Ну тогда ты Плевако! — уважительно протянул бывший боевой пловец, он же морской диверсант Вова.
— А чего тебя на авто потянуло? — усмехнулся Еремеев. — Угонял бы яхты или катера. Оно как-то поближе к основной профессии. Да и прибыльнее. Яхта знаешь сколько стоит?
— Сколько?
— Да столько же, сколько пять хороших «мерсов».
Вова задумался.
— Я сначала на мидиевой ферме под Феодосией работал…
— Ой, какой плов я из мидий делаю! — застонал Ереваныч.
— Да заткнись ты со своим пловом!
— Фу, Вовочка, как невежливо! — осадил его Еремеев. — Ты и в детстве такой был? Небось, в няньку соской кидался?
— Я ж говорю, а он перебивает…
— Вот хрен я тебе дам своего плова попробовать! — окрысился бывший кок.
— Ша, ребята! — остановил их Еремеев. — Так мы никуда не уплывем. Давайте жить дружно! Тем более, что после СИЗО, после амнистии — вы же перворазники, надеюсь?..
— Ага, — подтвердил Вова.
— После выхода я беру вас к себе на пароход.
— То ты юрисконсульт, то ты капитан… — засомневался диверсант.
— Яхтенный капитан, — уточнил Еремеев. — Одно другому не мешает. И пароход у меня под парусами. И даже камбуз есть. Главное, нам здесь не потонуть. За друг друга держаться надо. Ну и я вам кое в чем помогу — по части тактики поведения на допросе.
В эту ночь они освободили себе на нижних нарах три «плацкарта» рядом. Никто и не пикнул, когда Вова, поигрывая татуированными бицепсами, бесцеремонно раздвинул чужие тюфяки. Еремеев лег в середину. Как ни странно, он засыпал в отличном расположении духа. СИЗО — это не бункер Гербария. Это раз. В камере у него своя команда и он ее лидер, никто не заклюет. Это два. И три — перед глазами стоял мрак нового тоннеля и снова надо было отыскивать дверь в его безнадежно глухой стене. А разве не этим он всю жизнь и занимался?
В ночной духоте под разносвистный храп двадцати мужских глоток ему снилась тишина сгоревшего Дома. Глубокая, долгая, чистая. Нервы, истрепанные Москвой, отходили в ней блаженно под шелковый трепет пламени в печи, под шум ветра в еловых лапах. Как Курск знаменит соловьями, Ростов — звонами, Абрамцево славилось тишиной.