— Освободился, что ли? — поинтересовался Еремеев, отхлебывая свой кофе.
— Ага…
— По какой статье срок тянул?
— По сто…
— Квартирные кражи.
— Знаешь… Тоже сидел?
— Нет. Я сажал.
— Мент?
— Следователь. Теперь бывший.
— Спасибо за угощение, гражданин начальник, — широко улыбнулся мужик. Было ему на вид лет сорок. Курнос и синеглаз. Окает.
— Не вологодский?
— От, мать честная, насквозь видит! Ну, ты, видать, и колол нашего брата… Череповецкий я. Череповец, слыхал, такой город есть?
— Слыхал. Еще будешь?
— Не держи меня за нахала. Но… Оголодал малость. Буду! Дай тебе Бог незлую тещу.
Еремеев заказал еще одну сардельку, стакан кофейной бурды и два песочных кольца. Все это незамедлительно исчезло под рыжеватыми усами бомжа. Еремеев принюхался. Мочой от него не пахло. Еще не совсем опустился.
— Зовут тебя, судя по наколке, Павел?
— И тут угадал, черт глазастый! Павел. Пашка, Павел Артамонович… Слушай, а поехали со мной в Иркутск? А? Ты мне только билет купи. А я тебе покажу, где Колчак золото спрятал. Ей-богу знаю! Мне дед один — очень надежный старичок, из бывших — на карте все показал. Я знаю. Один знаю. Больше никто. Поехали со мной? Мне б только деньжат на дорогу собрать. А там три ящика со слитками. Орлами еще двуглавыми клейменые. Возьмем сколько упрем.
Мужичок говорил это с таким жаром, с каким убеждать могут только отпетые кладоискатели-фанатики. Было в нем что-то располагающее к себе — то ли улыбался обаятельно, то ли глаза не утратили живого блеска и сверкали заговорщически — так мальчишки делятся меж собой страшными тайнами. Вдруг повеяло чем-то из детства: «Остров сокровищ», харчевня, пираты, клады… Да это и был русский вариант стивенсоновского романа — московская забегаловка, бывший зек, золото Колчака, Сибирь, орленые слитки…
— Ну что, едем? — настаивал Артамоныч.
— Уговорил, черт языкатый, — усмехнулся Еремеев. — Едем. Только для начала слегка тебя приоденем.
Они вышли в Столешников переулок и здесь, в бывшей комиссионке, а ныне магазине готового платья, выбрали Артамонычу коричневый в полоску недорогой костюм, бежевую немаркую рубашку и галстук в цвет будущих носков. Переоделся он в примерочной кабине, слегка обалдев и от произошедшей в его жизни перемены, и от собственного отражения в зеркалах.
— Ботинки бы тебе еще сменить, — сказал Еремеев, посмотрев на лагерные «прогары» своего компаньона, — да еще постричь слегка — цены бы тебе не было. Но это в другой раз.
Артамоныч деловито перекладывал из старой одежды в карманы костюма все свое имущество: справку об освобождении, самодельный перочинный нож, коробок спичек, обломок расчески, пригоршню российских монет, пачку чудовищных лезвий «Балтика», простецкий бритвенный скребочек, протертый на углах почтовый конверт с письмом…