— Пожалуйста, только помягче! Ведь Сергей Михайлович спас мне жизнь! Он же просто спасал меня, как спас бы любую блокадницу! Человека спасал! Мой тогдашний вид говорил сам за себя, не мог он вызывать другого чувства, кроме жалости… Это потом на него нашло…
— Не думаю, что не было у него «другого чувства». Спасая дистрофика, он видел тебя такой, с которой пережидал бомбежку в начале войны и в которую тогда с ходу влюбился… Он же на фронт в тот день уходил… все чувства были обострены. Он спасал твою жизнь… для себя… А теперь, когда ты оклемалась, стала такой красивой — любовь его смешалась с «чувством собственника».
Любовь! Что только она не делает с человеком… тебе это еще неизвестно. Любовь может даже до преступления довести…
— А у тебя есть родные?
— Мама в Ленинграде. Что-то писем нет давно.
— Запросим! Или кто в командировку поедет — попросим разузнать.
В каких инстанциях и как рассасывалось мое «дело» — не знаю. Меня никуда больше не вызывали. Но что где-то оно должно было разбираться — это ясно, так как молча комбат не мог не выполнить предписание. На другой день после беседы со мной комбата медсанбатовские терапевты — Зинаида Николаевна и «Мусенька» — меня осматривали, ощупывали, выстукивали и сказали, что все хорошо, что остаточные явления экссудативного плеврита — спайки — это нормально. Послали меня в госпиталь сопроводить раненых и показаться там глазнику. Ответ — зрение и глаза вообще идеальные.
Комбат позже рассказал мне, что разговор — большой — был в штабе дивизии в присутствии начальника Особого отдела и Морозов был вызван… Морозов в свое оправдание твердил одно: «Поймите, я ее люблю и потому поступал безрассудно, по-мальчишески…» и будто бы ему сказали: «Любовь требует терпения… любви нельзя требовать…» Он сказал, что «сам себе навредил и ее напугал… ведь она меня теперь боится, как это ужасно!..»
Я слушала комбата и горько плакала. Почему? Чувствовала себя виноватой перед ним, неблагодарной свиньей… Не надо было уезжать из Ленинграда. Маму послушалась, пожалела ее, желавшую страстно сохранить мне жизнь… представила ее горе и положение, если я умру, ей не на что было бы предать мое тело земле…
Плакала потому, что надо было сразу опровергнуть ложь С. М. — ведь не отправили бы меня обратно в Ленинград?!
Жалела Сергея Михайловича, что из-за меня он поставил себя в такое положение, объяснялся, каялся. Я удивлялась — чем могла вызвать любовь Морозова. Ведь когда он уговаривал меня на выезд из Ленинграда, я задыхалась от своего плеврита, была страшна, немыта, меня рвало… Худая, с голодными синяками всех цветов на лице…