…Он сказал: выведу тебя на чистую воду, чтоб ни гугу:
только голый берег да черная заводь туч.
Все равно одежды твоих стихов посрываю с тебя, сожгу,
будто шкурку царевны-лягушки, — будет огонь мой жгуч.
Обнажу пружины твои — немощь, и страх, и страсть,
роковую твою оборву ариаднову нить:
не хотела ставить меня на подсвечник, в сумочку класть,
как цветок, приколоть к груди, как крепкий перстень, хранить!
Распатроню тайны твои, часики разобью, и стыд
жалким алмазом глянет подслеповато: вот —
рифмы, скрывательницы пороков и злых обид,
анапест — наперсник злодейств, дактиль, кривящий рот…
Сверю по Фрейду ход этих звезд, строф —
и распахнется ящик Пандоры сей…
Видишь, уже сошлись со мною делить улов
deus ex machina, психоанализ, Змей…
— О профессор, профессор, кто ты? Колдун? Шутник?
Что ты там разгадаешь за мглой, ослепленной светом, спасешься ль сам?
В сей жестокий рудник спускаясь, отыскивая тайник
в сундучке юродивом, подвешенном к небесам?
Злясь, опершись на хвост, вспомни-ка лучше вот что, думай же всякий час:
чем полнее пустыня, тем больше звезд, тем слышней «Аллилуйя» — и альт, и бас…
А тем паче — с тою встречаясь на каждом взлете, с той самой, с ней…
Говорят, что черна она, ан — вся из пристрастных глаз.
Оттого все белей мои рододендроны, все острей
океаном пахнет и олеандром. И это — раз.
Иль не боишься, строф разорвав кольцо,
распотрошив слова,
о, ничего моего: собственное лицо —
аж волоса дыбом! — увидеть?.. И это — два.