Еще более храбрым оказался маленький пятнистый суслик. Он появился у палатки в первый же день моего одиночества и, шныряя между расставленными и разбросанными на солнышке вещами, ловко подбирал все съедобное. Крошки хлеба, рассыпанная крупа и даже небольшие гусиные косточки — все это быстро исчезло-, унесенное в его сусличный «лабаз». На следующий день он окончательно осмелел и, перестав даже коситься на меня, залез в эмалированную миску с остатками супа. Раз этот смелый зверюшка не торопясь перелез через мою ступню, словно через что-то неодушевленное.
На третий день определенно располневший за это время Мишка (так я прозвал своего маленького гостя) привел свою жену. Это была тощая робкая сусличиха со взъерошенной и почти совсем не блестящей шубкой; по- видимому, многочисленные домашние заботы не оставляли ей времени для туалета. Она замерла у куста, за которым скрывалась их норка, и, посматривая на меня, дальше не пошла. Мишка всячески старался доказать, что я совсем не страшен. Он несколько раз возвращался от навеса к кусту и пронзительно уговаривал трусиху оставить свои страхи. Тщетно! Сусличиха повернула назад и скрылась в траве. Мишка, помедлив секунду, кинулся за ней; еще несколько минут я слышал сердитый отрывистый свист, видимо супружескую перебранку.
Мишка, разумеется, и не подумал прекратить свои набеги в это удивительное место, где на каждом шагу валялось так много: вкусного. Он нисколько не испугался и моих товарищей, когда они возвратились из рекогносцировки, а к концу нашего пребывания в лагере на устье Монни до того растолстел, что решительно нельзя было себе представить, как же он влезает в свою норку.
На третий день; в воскресенье 26 июля, я стал поджидать ребят уже с полудня. У меня был приготовлен великолепный праздничный обед, венцом которого служил густой кисель из голубики. Однако время шло, а их все не было. К девяти часам вечера меня охватило беспокойство. Неужели что-нибудь случилось: напал медведь, перелом ноги? Я отвязал лодку и переправился на другой берег Уямкунды, чтобы не заставлять утомленных путешественников ждать перевоза.
Наконец в половине десятого из лесу появился Таюрский, за ним, сгорбившись, шел Куклин, сзади еле плелся Бонапарт. Я облегченно вздыхаю: все целы! Но что это с ними? Ахать мне или смеяться? До того они оборванны, облеплены грязью и измазаны по макушку сажей. Только белоснежные зубы алданцев блестят на бурых лицах.
Пеший поход к лавовому потоку оказался невыносимо трудным. Оба берега Монни вплоть до начала лавового потока сплошь заболочены и покрыты густыми зарослями лиственницы и кустарника. Ноги либо вязнут в густой болотной жиже, либо цепляются за скрытые в ней корневища. Вдобавок на большом протяжении эти таежные заросли сожжены когда-то прошедшим пожаром. Огонь уничтожил всю растительность и оставил после себя невероятно едкую черную грязь и острые как ножи корни.