Выбора не было. Иного пути не было дано. Не споря, не пререкаясь по частностям, он подписал акт отречения в пользу своего сына Наполеона II. Но ведь и сына не было с ним, и не в его власти, не в его возможностях было что-либо изменить в судьбе мальчика, складывавшейся так несчастливо.
Несколько дней он еще пробыл в Елисейском дворце. Огромный дворец был пуст; он медленно ходил из комнаты в комнату, прислушивался к гулу неторопливых, одиноких шагов. Наверно, он думал во время этих долгих прогулок по безлюдному дворцу о минувшем времени, о прошедшей жизни.
В утренние часы он навестил Гортензию в Мальмезоне. Разговор шел только о ее матери — о Жозефине. Он спрашивал, как она жила последнее время, без него, трудно ли ей было? О сегодняшнем дне, о завтрашнем не говорили. Потом он прошелся один по парку, посидел на хорошо знакомой ему скамейке под платаном. Был снова июнь, неповторимая пора начала лета.
Может быть, он думал о том, что по случайному, по странному совпадению солнечный, зеленый июнь был в его жизни всегда самой важной порой. Июнь 1796 года — время решающих побед в Италии; июнь 1800 года — Маренго; июнь 1807 года — счастливые дни Тильзита; июнь 1812 года — начало рокового похода и вот последний июнь — июнь Ватерлоо, он его провожает на скамейке парка в Мальмезоне.
Уходя из парка, он, наверно, бросил последний взгляд на молодой, пышно цветущий кедр — кедр Маренго; он был посажен 15 лет назад маленьким деревцом — на память о счастливом дне 14 июня 1800 года. Все тогда еще начиналось…
Дерево это и сейчас стоит в парке Мальмезона; ему без малого двести лет; я видел его зимой 1973 года без листвы, темным. Огромное, разросшееся дерево, с могучим, в четыре обхвата, стволом, снизу замшелым, частью потерявшим кору, с разветвленными гигантскими сучьями, тянущимися к небу, оно высится одиноким великаном среди ровных молодых деревьев как напоминание о далеком, давно отшумевшем времени.
Он возвратился снова в Елисейский дворец, в безмолвие пустынных комнат. К нему никто не приходил, кроме Лавалетта; бывший император, кому он теперь нужен? Он ходил молча по комнатам, у него было время обдумывать минувшее. Но вскоре к нему пришли. В неловких выражениях, сбивчиво ему дали понять, что присутствие бывшего императора во дворце создает некоторые трудности, что временное правительство стеснено в своих действиях, что…
Не надо было продолжать, все было понятно. С Парижем все покончено. Он выехал в Рошфор, к морю.
А что же дальше? Куда же ехать? На этой огромной, бескрайней земле он не находил себе места. В Австрию? В Пруссию? В Россию? В Италию? Нет, нет, нет! Он не хотел быть пленником этих монархов. В Соединенные Штаты Америки, как советовали его братья? Тоже нет. Но и во Франции нельзя оставаться ни часу. Завтра он будет пленником Бурбонов. Тогда он принял решение, неожиданное и дерзкое, как он это часто делал в своей жизни, самое невероятное из всех возможных решений. Он решил доверить свою судьбу самому непримиримому, самому беспощадному своему врагу — Англии. «Как Фемистокл, я ищу приюта у очага британского народа», — писал он в письме принцу-регенту, датированном 13 июля 1815 года в Рошфоре.