— Ну что же, — ответил Ньюмен, вытягивая ноги, — я весь перед вами в натуральную величину.
— Не знаю, что вы имели в виду, — заметил молодой человек, — разрешая мне смеяться сколько вздумается. Я, каюсь, люблю понасмешничать и придерживаюсь мнения, что смеяться лучше много, чем мало. Но должен признаться — я пришел продолжить наше знакомство не для того, чтобы нам смеяться вместе или порознь. Откровенно говоря, откровенно до наглости, вы меня интересуете! — тирада эта была произнесена месье де Беллегардом с непринужденностью светского человека и к тому же на безупречном для француза английском языке; однако Ньюмен, отдавая должное мелодичности его речи, отметил, что это не просто заученная вежливость. Решительно, гость чем-то привлекал к себе Ньюмена. Месье де Беллегард был для него французом до мозга костей, так что, доведись Ньюмену встретить его даже в прериях, он, не задумываясь, обратился бы к нему с приветствием: «Добрый день, мусью». Однако от физиономии молодого человека веяло чем-то, что словно перебрасывало невидимый мост через ту непроходимую пропасть, которая разделяет людей разных национальностей. Валентин де Беллегард был ниже среднего роста, плотный, но подвижный. Как впоследствии узнал Ньюмен, граф больше всего на свете страшился, как бы плотность его фигуры не взяла верх над подвижностью. Он смертельно боялся растолстеть, считая, что при своем небольшом росте не может позволить себе иметь живот. Поэтому он с неослабевающим рвением ездил верхом, фехтовал, занимался гимнастикой, а если кто-нибудь, приветствуя его, замечал: «Да вы просто пышете здоровьем!», он вздрагивал и бледнел, так как ему чудилось, что слово «пышете» таит в себе зловещий смысл. Голова у него была круглая, с копной волос, густых и шелковистых, лоб широкий, низкий, нос короткий, скорее ироничный и любопытный, чем высокомерный и чувствительный, и усы, изящные, как у пажа из душещипательного романа. Валентин был похож на сестру, но не чертами лица, а манерой улыбаться и выражением ясных блестящих глаз, обращенных отнюдь не вовнутрь себя — в них не было и намека на самолюбование и самокопание. Главную же привлекательность молодого Беллегарда составляло необыкновенно живое лицо — оно дышало искренностью, пылкостью, отвагой. При взгляде на это лицо приходило на мысль, что оно, как колокольчик, соединено незримой нитью с глубинами его души — стоит задеть эту нить, и раздастся громкий серебристый звон. Что-то в выражении его живых светло-карих глаз убеждало: он не скупится тратить свой ум, пользуясь лишь толикой и боясь израсходовать остальное, а, напротив, обосновался в самой середине своих владений и готов принять у себя всех и вся. Когда он улыбался, на память приходил жест, которым опрокидывают вверх дном осушенный бокал. Казалось, своей улыбкой граф говорил, что отдает вам свою веселость, всю до капли. Глядя на него, наш герой испытывал восхищение, сродни тому, какое в юности вызывали у него приятели, умевшие проделывать необычные и ловкие трюки — хрустеть суставами или свистеть уголками рта.