Американец (Джеймс) - страница 67

, двери прикрыты выцветшими гобеленами, полы устланы заглушающими шаги шкурами. Здесь и там, как дань изяществу, красовались нелепые предметы, на которые такие мастера французские меблировщики: то за ниспадающими занавесями открывалось в укромном уголке зеркало, посмотреться в которое из-за царившего там полумрака было нельзя, то вы наталкивались на диван, на который из-за обилия оборок и фестонов и присесть было страшно, то перед вами представал задрапированный камин, весь в воланах и бахроме, совершенно исключающих возможность его затопить. Вещи молодого человека были разбросаны в живописном беспорядке, в комнатах стоял запах сигар, смешанный с другими, трудноопределяемыми ароматами. Ньюмену квартира графа показалась сырой, тесной и мрачной, а случайная, загромождающая комнаты мебель его озадачила.

Как все французы, Беллегард весьма охотно говорил о себе и не скупился на подробности, щедро открывая тайны своей жизни. Естественно, ему было что рассказать о женщинах, и он частенько пускался в сентиментальные и ироничные воспоминания о виновницах своих радостей и печалей. «Ах эти женщины! На что только я из-за них не шел! — восклицал он, блестя глазами. — C’est égal,[67] сколько бы глупостей и дурачеств я ради них ни наделал, ни о чем не жалею!» Ньюмен же привык сохранять сдержанность на этот счет; ему казалось, что распространяться на подобные темы значило бы в какой-то степени уподобиться воркующим голубям или крикливым обезьянам, что просто недостойно представителя многосложной человеческой породы. Однако откровения Беллегарда чаще его забавляли, чем раздражали, потому что благородный молодой француз не относился к числу циников.

— Я думаю, — заметил однажды Валентин, — что развращен не более многих моих сверстников, а мои сверстники развращены весьма умеренно.

Он умел рассказывать прелестные истории о своих приятельницах, коих было великое множество — и при этом самых разных, — и заявлял, что, несмотря на такое множество и многообразие, обо всех можно сказать больше хорошего, чем дурного.

— Но вы на меня не полагайтесь, на мой суд полагаться нельзя. Я к дамам пристрастен, ведь я idealist![68]

Ньюмен слушал его с невозмутимой улыбкой и со своей стороны радовался, что молодой человек способен на столь изысканные чувства, но в глубине души не верил, будто французу дано обнаружить в представительницах прекрасного пола достоинства, о которых сам он не подозревал. Однако месье де Беллегард не ограничивал свои беседы лишь автобиографическими откровениями, а с интересом расспрашивал нашего героя о событиях его жизни, и Ньюмен поведал ему несколько историй, куда более хлестких, чем те, какие имелись в запасе у молодого Беллегарда. Он попросту изложил ему с начала и до конца историю своей жизни со всеми ее перипетиями, а когда его слушатель отказывался ему верить или, в силу своих аристократических понятий, не мог примириться с рассказываемым, Ньюмен только смеялся и сгущал краски. Еще недавно на Диком Западе ему не раз приходилось сиживать у чугунной печки в компании шутников — великих мастеров на самые залихватские выдумки, которые с каждым часом становились все более залихватскими, однако слушатели их «глотали». Он тоже научился пускать в ход свое воображение, нанизывая небылицы одну на другую. Слушая эти истории, Беллегард взял за правило встречать каждую смехом и, силясь сохранить за собой репутацию всезнающего француза, подвергал сомнению решительно все, о чем рассказывал Ньюмен. Кончилось тем, что Валентин отказывался принимать на веру даже некоторые освещенные временем истины.