Максим Максимыч Исаев не любил ругаться. Особенно он не любил ругаться по-немецки. Долгое время, живя в рейхе, он вынужден был заглядывать в словарик прежде чем выразиться позабористее. Потом он наконец бросил эти эксперименты и ограничился двумя словами "dоnnеr wеттеr". Впрочем, к словам этим он непременно добавлял что-нибудь по-русски. И лишь в моменты душевного волнения он без особого труда говорил просто и понятно. К примеру, 22 июня 1941 года он бегал по коридорам Управления Имперской Безопасности, размахивая пистолетом, пинал попадавшихся навстречу сотрудников и обзывал всех подряд "скотскими свиньями" и "свинскими скотами".
Сейчас он думал о том, что если он появится на работе и встретится с начальством, ругани избежать не удастся. Во-первых, его запросто могли отругать за приконченного Клауса, а Штирлиц не выносил, когда к нему приставали по пустякам. Во-вторых, опять все наперебой стали бы лезть со своими дурацкими поздравлениями. Тут уже Штирлиц сам не выдержал бы и начал орать.
Лучше всего было взять профессора Плейшнера и уехать к пастору в Берн. Штирлиц хотел нажраться до зеленых соплей, набить кому-нибудь морду в пивной и вообще культурно отдохнуть.
Штирлиц сложил в чемодан оставшиеся банки тушенки и пачки "Беломора" и поехал к профессору.
***
Поднявшись по выщербленным ступеням до пятого этажа, Штирлиц оказался у обитой черным дерматином и исписанной похабными словами двери. Он позвонил. Минут через десять позвонил еще. Немного подождав, Штирлиц отошел к противоположной стене, вздохнул и с разбегу пнул дверь обеими ногами. Дом вздрогнул, зазвенели стекла, сверху тоненькими струйками зашелестел песок, кто-то заорал "рятуйте!", на чердаке заметались голуби, прохожие на улице, решив, что начался налет союзной авиации, заторопились в убежища. За дверью послышались взволнованные шаги, щелкнул замок и Штирлиц увидел перед собой бледный нос и пыльные стеклышки пенсне Плейшнера.
- А-а! Это ты, дружок! - обрадовался старикашка, - а я-то думаю, кто это там скребется?
- Профессор, - начал Штирлиц, входя в прихожую. Он оглянулся, куда бы повесить фуражку. Не найдя ничего подходящего, он нахлобучил ее на плешивый профессорский череп, прихлопнул сверху ладошкой и, удовлетворенно хохотнув, закатил речь:
- Профессор, какого хрена!
Это были самые невинные слова из длинной самозабвенной тирады Штирлица. Он говорил долго. Полный текст мы опускаем - любой цензор застрелился бы при первом чтении.
Плейшнер слушал стоя, уши торчали из-под фуражки, пенсне перекосилось, нижняя челюсть отвисла, видны были смотревшие в разные стороны остатки зубов. Пролетавшая мимо муха в ужасе шарахнулась в сторону от разинутой профессорской пасти и, стукнувшись с перепугу головой о резной канделябр, замертво упала на пол.