Мама и бабушка знали по три языка. С ними было интересно, а Таня их просто не знала. Они с первого дня поняли, что я действую на Таню хорошо. Поняли также, что меня надо «развить», помочь освоиться с городом. Узнав, что я живу в бараке-общежитии, попросили не водить туда Таточку: «Там барачные дети и грубые пьяные мужики, неприличные выражения».
Со своей мамой я Таню познакомила на улице. Вечером мама изрекла: «Таня похожа на девицу-дурочку, а ты человек вполне взрослый, чего ты в ней нашла?» А я относилась к ней как к беспомощному ребенку.
И потекла моя новая жизнь: школа, Танин дом, свой дом. Барачная ребятня не сразу приняла меня в свое общество.
— Сама деревенская, а водится с гогочкой, — так называли они Таню-интеллигентку.
Позже мальчишки оценили мою ловкость в играх и простых забавах. Внешне я напоминала мальчишку. Научилась классно ходить на ходулях, с упоением играла в казаки-разбойники, легко забиралась на деревья. Никто не регламентировал мое время. Одно условие: я должна была объявиться дома к возвращению мамы с работы. Брат Вася в свою жизнь не очень допускал, рано повзрослев. Учился в школе (другой), вечерами ходил на заработки (маминой зарплаты не хватало). Был замкнут, мрачен.
Маме было невыносимо трудно. Одеты мы были бедно, хотя чисто и не в рваном. Как она жила здесь раньше? Я не знала. Теперь-то я понимаю, что она была еще молодая (38 лет). Недурна собой: статная, аккуратная, белозубая, белолицая.
Учась в пятом классе, попривыкнув к ней, я спросила об этом. Она охотно рассказала, что был у нее друг — Петр Струков. «Любил меня. И вам бы, моим детушкам, был бы не отчимом, а отцом. Теперь-то я в людях умею разбираться… Но его в Ленинграде не прописывали (вообще в центральных городах ему не разрешено было жить). Он упорно хлопотал, но так и не разрешили. Однажды я ушла на работу, а он принял яд… я застала его еще живым (за мной прибежали в академию). Пока везла в больницу, он страшно мучился, корчился, кричал. Рвота, попадавшая мне на платье, прожигала материю насквозь… Умер… А мог бы жить, иметь семью, работать. Я оплакала его и прокляла наши порядки…»
А почему не разрешено было ему жить в центральных городах? Я не решилась спросить у мамы. Плоды воспитания: «Человек не говорит — не суйся с вопросами». Очевидно, после отбытия наказания? За что? Политический? Уголовный?
С этого вечера отношения с мамой стали открытее. Комнатенка наша, уборка, топка печки, покупка немудрящей еды были на мне. Так легко было справиться с этим маленьким хозяйством.
Нередко мама горевала о Толе — сыне от отчима. Оказывается, он жил со своим отцом тоже в Ленинграде. Серега был женат. Значит, у Толи — мачеха… Серега пьет, бьет свою жену. Каково-то живется мальчишке?