Паром перевез их на противоположную сторону. Молчаливые, они медленно пошли по дороге.
— Наташа, завтра я уезжаю.
— Я знаю от Кати, что уезжаешь, — глухо ответила она.
— Ты очень дорога мне. Ты совсем своя, родная. Так хочется сказать об этом и боюсь, что не сумею, не найду слов.
— А ты не ищи. Я все чувствую и без слов. И мне хорошо и тревожно от этого.
Он благодарно пожал пальцы девушки. И так, держа друг друга за руку, шли они по дороге, не замечая ни встречных, ни обгоняющих прохожих. С лугов, с опушки соснового бора сладко пахло травой, нагретой солнцем.
— Мне будет трудно не видеть тебя. Очень трудно, Наташа. Как хочется, чтобы и тебе было так же тоскливо без меня. Прости, пожалуйста, за откровенность.
Наташа наклонила голову, приостановилась, слушала его слова, как музыку, и в уголках ее губ дрожала улыбка, чуть заметная и странно противоречащая тому, что сейчас происходило, — настроению расставания, может быть, навсегда. Ответила она, погасив улыбку, приглушенным голосом:
— А мне уже тоскливо, Коля. Милый, ведь ты один у меня такой. Я буду ждать твоих писем, писать тебе. Береги себя там.
— Спасибо, Наташенька. Верю, — ответил Николай. Но он заметил эту ее скользящую улыбку, и ему стало еще больнее.
В сумерках они возвратились из города. По улице Коммуны с песней и пылающими факелами шла колонна молодежи.
В саду «Аполло» на площадке танцевали с парнями в военных гимнастерках веселые девушки.
— Если хочешь покружиться, иди, я подожду. Ну, Наташа? — умоляюще попросил Николай.
Наташа покачала головой, вздохнула.
В саду появился военный комсомольский патруль. Оркестр заиграл марш. Все заторопились по домам.
Николай проводил Наташу до знакомой калитки.
— Давай попрощаемся. Не приходи меня провожать. Мне, как и Федосу, смертельно тяжело расставаться с близкими. Но, дай слово, что придешь встречать, если…
Он не договорил, целуя ее руки, прижимая ее ладони к своему лицу.
Наташа обняла его шею и долго не отпускала.
Потом он остался один и ждал света в Наташином окне. Ждал напрасно. Окна веретинского мезонина слепо пялились бельмами занавесок. В заулке было мглисто и тихо.
Николай почувствовал тоскливую усталость и побрел домой.
«Все ли я сказал ей? — спрашивал он себя. — Не сказал, что буду в разведке. Может, зря не сказал? Больше бы тревожилась, чаще писала. Нет. Пусть не знает».
На другой день во дворе военкомата толпились родственники и знакомые. Пришли Ганцыревы, Федос, Женя.
На двор, сияя медными трубами, вышли полковые музыканты. С винтовками, вещевыми мешками за спиной, выходили и строились красноармейцы. Щеголевато одетый командир батальона с парабеллумом на бедре, затянутый бурым ремнем, крикнул: