После этого вечера многое в Наташе стало понятно Николаю. Воспитанная в театральной семье, она с детства привыкла восхищаться театром, людьми искусства, тянулась ко всему яркому. Но ведь не бросилась же она, например, на предложенную ей главную роль в «Потонувшем колоколе»? Отказалась от роли, о которой мечтают многие. Значит, есть в ней что-то свое, устойчивое. А почему она ходила на сходки конкордийцев? Что-то она искала, чего-то ждала от новых для нее людей. Она с восторгом рассказывает о своей работе в качестве театрального художника и пропадает в театре днем и вечером, хотя не числится в штате и ей ничего за работу не платят…
После этой встречи Николай часто вместе с ординарцем ждал Наташу у подъезда театра. И если девушка выходила одна, он передавал Изумруда ординарцу, а сам отправлялся с ней бродить по городу, и возвращались они, как бывало прежде, по Луковицкой.
Были и разговоры о людях, и об искусстве, обо всем, что пережил и передумал Николай за время их разлуки. Были безлюдные улицы ночного города и долгое прощание у калитки.
Николай много работал по созданию агитпропотряда дивизии. Появились в этом отряде и артисты-профессионалы, свои танцоры, музыканты, складывался неплохой хор, были и художники-вывесочники, а настоящего художника с воображением и выдумкой не было.
Как-то он привел Наташу в дивизионный клуб, попросил подсказать, помочь. Обещал зайти за ней через час, чтобы проводить домой. Но пришлось на несколько часов уехать за реку на тактические учения. Он вернулся вечером и как же был удивлен и обрадован, когда увидел Наташу, с увлечением расписывающую декорации к концерту.
С вечера пошли тяжелые медленные горы туч. К ночи на город и станцию навалилась огромная душная тьма. Она грозно ворчала.
В эту ночь дивизия грузилась в эшелоны, отправляясь на Южный фронт.
Два эшелона уже в пути. Третьему, в середине которого четыре классных вагона занимал подив со всем своим хозяйством, дано отправление.
Николай вскочил на площадку вагона уже на ходу и, вдруг почувствовав слабость, раскашлялся, прислонился лбом к прохладному стеклу.
Во рту и на зубах стало солоно. Он сплюнул. При слабом свете перронных огней увидел — кровь. Но это не испугало его. Он весь был полон ощущения жизни, перед отправкой эшелона он часто выступал на митингах и безмерно радовался, когда видел, как слово простой правды, большевистской правды высекает искры в глазах уставших людей, поднимает души их на крутой гребень восторга и мужества.
А ребята наши. Какие же это необыкновенные люди, мастера! Ухватка у них в работе для революции, огонь чудесный в душе! Агафангел-то, дружок мой! Две недели с ребятами своими из мастерских не выходил, себя забыли, и спали по очереди вполглаза, а одолели все трудности — одели паровоз и четыре платформы в броню. Одели… Вот он, наш бронепоезд, сзади дымит, пофыркивает. И Агафангел там. Рука у него ниже локтя ухватом срослась, и списан он врачами из армии вчистую. Но не остался дома, уговорил, уломал комдива. Теперь он за главного технаря в бронепоезде.