Колька часто думал о Мите, вспоминал потерявшегося где-то Печенега. «Ну, Митя пока в своей Юме, но где Печенег? Что с ним — широкодушным, рукастым грузчиком?»
«Здравствуй, Николай!
У меня стало привычкой исповедоваться перед тобой, а не перед отцом Клавдием.
И вот сегодня такое у меня настроение: хочу душу излить и во грехах покаяться.
Пели в моей душе птицы до того дня, пока не объявился в нашем селе новый писарь — холостой, с масляными зенками, в скрипучих сапожках и с тросточкой. Он в первый же день пронюхал о Валентине Ивановне и после обедни, весь лоснящийся, нанес визит в поповский дом. Нахальный писаришка, из-за какого-то тайного изъяна околачивающийся в тылу, почувствовал здесь себя на безмужичье козырным тузом. Он и не думал скрывать свои симпатии к Валентине Ивановне. Краснобай и хохотун, кажется, понравился попадье, не знаю — как попу. Валентина Ивановна к расточаемым любезностям отнеслась с вежливым равнодушием. Недоступность и скромность девушки еще больше разожгли писаря. Он окончательно обнаглел, настаивая на свидании не при посторонних. Валентина Ивановна стала реже показываться на улице, а в отсутствие дяди запиралась в комнате, ссылаясь на нездоровье. Если б знал ты, что творилось со мной. Тогда я и написал стихи и отправил их Валентине Ивановне.
Почему всегда у лады дивной,
не пойму я, очи смотрят вниз?
И кричу я — Валя, Валентина!
Распахни ресницы! Улыбнись!
Погасил наш поп в кадиле ладан
и уже к лесным чертям летит.
Мутным Кирибеевича взглядом
писарь всюду за тобой следит.
Повторится все, как в песне было.
Гусляры про нас троих споют.
Отпрыска Малютина я силой
кулака спать уложу в бою!
И, как тот Калашников, без шапки,
затаив в глазах немую грусть,
одинокий по ступенькам шатким
на помост дощатый поднимусь.
Поднимусь без пояса. Как грешник,
поклонюсь тебе в последний раз.
Посмотрю на кровли, на скворешни…
И прижмется в этот смертный час
к вышитому вороту рубахи
тяжкое железо топора.
И засыплют голову на плахе
снегом молодые тополя.
Не прошло и двух дней, как в дверях моего учреждения появилась она. В комнате, кроме нас, никого. Я оторопел. Валентина Ивановна прямо ко мне. «Сегодня, говорит, как смеркнется, жду у себя. Идти непременно через огород, чтобы ни злой, ни добрый глаз не заметил». Не успел я рта раскрыть — она исчезла, даже дверью не стукнула.