Таможня дает добро (Воронин) - страница 117

— Нет, не показалось, — Раймонд отошел на несколько метров в сторону, так же упорно продолжая вглядываться в окутанный утренней дымкой пригорок.

Григорий Скляров стоял, прижимаясь плечом к сосне. Стекла бинокля он закрыл ладонью левой руки, чтобы те вдруг случайно не вспыхнули, отразив первый солнечный свет.

— Неужели заметил, черт бы его подрал? Гнусный латыш!

Всех тех, кто жил на другой стороне Двины,егерь недолюбливал. Они казались ему совсем чужими людьми, словно были сделаны из другого материала. Латыши были неразговорчивые. Они всегда упорно стояли на своем, и договориться с ними о чем‑либо было чрезвычайно трудно. Даже захваченные с поличным латышские браконьеры всегда сопротивлялись, отказывались от очевидного и вели себя крайне вызывающе. Латышей Григорий не любил, потому что те относились к белорусам с явным пренебрежением. Да и во вторую мировую войну они здесь натворили дел. Жгли деревни, расстреливали, и самыми страшными, самыми безжалостными считались у местных не немцы и не свои полицаи, а именно те, с другого берега Двины, служившие в латышских отрядах и легионах.

— Может, показалось,, — пробормотал Раймонд, подходя к раненому Антону Соколу.

Григорий медленно опустился на колени, затем лег на сырую молодую траву и прижал бинокль к глазам.

— Ну что, собака, ты еще не сдох? — Раймонд перевернул на спину Антона Сокола ногой, тот открыл глаза.

— Помогите, мужики, помогите! Я же ранен, вы меня подстрелили.

— Жалко, что мы тебя сразу не грохнули. Из‑за тебя, сволочь, я автомат утопил.

— Подонок!

— Помогите, помогите, ребята, я же свой! Свой! — по щекам Антона Сокола покатились крупные слезы.

Он моргал, с трудом поднял руку, затем попытался опереться и сесть. Из раненого плеча текла кровь, нещадно болел бок, который прошила пуля. Под ребрами сосало и крутило так, что временами Антон скрежетал зубами от нестерпимой и жуткой боли.

— Да помогите же мне! Вы же не звери! Пусть меня в тюрьму посадят, пусть.

Самый большой ужас причиняла не боль, а лежащий рядом труп товарища, застреленного таможенниками.

— Дай автомат, — латыш взял у Овсейчика «АКМ» с деревянным прикладом, посмотрел в глаза контрабандисту и улыбнулся. Улыбка была жуткая, она не предвещала раненому пощады.

— Не убивай меня, не убивай! — побелевшими губами бормотал Антон Сокол. — У меня же ребе–цок, маленький ребенок! У меня жена, старые родители,,. Не убивай…

— Ах ты, сука! — выдохнул из себя латыш. Два белоруса отвернулись.

— Слушай, — сказал сержант, — может, не надо его кончать, а, Овсейчик?

— Не знаю, не знаю… — растерянно бормотал Овсейчик, моргая голубыми глазами с белесыми ресницами. — Ой, совсем я ничего не знаю. Наверное, не надо.