Это, очевидно, заметил и командир полка, потому что, выйдя из машины, пошутил, обращаясь к майору:
— Вы, Николай Кузьмич, наверное, специально оставили лейтенанта в полку. Присмотришься к вам обоим: ни дать ни взять, родные братья, даже походка одинаковая! — И спросил у Купрейчика: — Как себя чувствуете?
— Спасибо, товарищ подполковник, нормально.
— Ну что ж, раз нормально, значит к бою готов.
— Так точно, готов.
— Чего-чего, а боев на нас с тобой хватит.
— Пока почти их не было, товарищ подполковник. Если честно сказать, то не пойму, почему мы отступать должны... — Эти слова прозвучали у Купрейчика как-то резко и зло.
Подполковник хмуро, одними уголками губ улыбнулся, посмотрел почему-то вверх, на небо, затем взглянул туда, где недавно стояли у грузовика Миронов и Купрейчик, и только после этого как-то глухо и недовольно ответил:
— А ты этот вопрос задай командующему или в Москву позвони в Наркомат обороны, а у меня, брат, не спрашивай, потому что не знаю.
И не желая больше на эту тему говорить, командир полка обратился к Миронову:
— Разведка ушла вперед по маршруту?
— Так точно, как было приказано.
— Следите, чтобы далеко не отрывались, в любой момент маршрут может быть изменен.
— Меня воздух волнует...
— Меня тоже, — прервал майора командир, — накликаете!
Он повернулся к стоявшему у задней дверки машины начальнику штаба:
— Аким Иванович, проследи, чтобы зенитчики и слухачи не дремали, в любой момент могут налететь.
Миронов спросил:
— Разрешите начинать движение и нам?
— Движение, майор, начинайте когда хотите, но мне информацию по обстановке обеспечьте.
Миронов и Купрейчик, откозыряв, двинулись к своей крытой брезентом полуторке. Только они приблизились к опушке, как послышались крики: «Воздух! Воздух!»
В безоблачном небе из-за леса появились фашистские самолеты. Оглушительно и резко ударили зенитки, которые, как оказалось, были недалеко.
В городе обстановка с каждым днем становилась сложнее. Оккупанты чувствовали, что сопротивление становится все более организованным и упорным. Стараясь подавить его, фашисты шли на все: почти ежедневно устраивали облавы, за появление в ночное время без специальных пропусков люди расстреливались на месте. Обыски устраивались уже не в отдельных домах, а в целых кварталах, искали подпольщиков, коммунистов, комсомольцев, даже тех, кто по данным гестапо до войны был передовиком труда.
Фашисты одних расстреливали или вешали сразу же, других, прежде чем убить, долго и изощренно пытали.
Город будто начисто вымер. Но это была только кажущаяся тишина... Почти ежедневно, то в одном, то в другом конце города проводились диверсии.