И Вероника Алексеевна вспомнила изречение Андре Жида: «Если в человеке и нет необъяснимого, то в нем есть необъясненное». Это уж точно…
Прошло совсем немного времени, и возбуждение, охватившее Пустихину в связи с ЧП в семье Морозовых, стало затухать. Сашенька пока была счастлива: значит, воцарился мир. И тогда снова эпицентр духовной жизни сместился на саму Веронику Алексеевну.
Она вдруг с ужасом обнаружила, как какой-то тайный порок, что стала заглядываться на красивых мужчин. А однажды в школе столкнулась нечаянно с молодым учителем Дмитрием Павловичем, невольно взглянула ему в глаза и отчего-то смутилась самым непосредственным образом. Краснеть перед мужчиной?!
Вероника Алексеевна стала себя успокаивать: «Ну и что же тут такого? Я ведь живой человек, не кукла». Но было ей почему-то стыдно, очень стыдно.
Перед самым Новым годом к ней подошла почтительно Клава Туземцева, учительница физики, миниатюрно выточенная, легкая, как пушинка. Она была молода и не замужем; поклонников приходилось иной раз выгонять даже из школы.
— Вероника Алексеевна, — чуточку нараспев проговорила Клава, выпустив очаровательные ямочки на свои круглые щечки. — Хочу вам сделать приятный сюрприз. Вы, как интеллектуалка, очевидно, часто ходите в наш театр. Так вот, у меня есть пригласительный билет! Я хочу вам его подарить. Держите.
Пустихина невольно посмотрела вслед удаляющейся Клавочке (так ее звали поклонники): какая самоуверенная походка! Что ж, она еще может надеяться… Зачем вот только билет я взяла? Клюнула на «интеллектуалку»? Таится все-таки во мне самолюбие…
Местный театр драмы особо не славился. Пустихина бывала в нем студенткой, понукаемая Николаем Петровичем. А когда начала работать в школе — не до театра стало, хотя раза два и была там со школьниками. Эти спектакли она помнила: они ей не понравились. Все показалось ей тогда настолько надуманным, настолько далеким от живой жизни учащихся, что она ни слова упрека не сказала тем, кто откровенно зевал.
В воскресенье с самого утра у нее было прекрасное настроение: она сделала в квартире уборку, наконец-то выбила на снегу палас; потом удалось часа два посвятить «Безобразной герцогине» Фейхтвангера (книгу ей одолжила тоже Туземцева, не было вещи, которую та не могла бы достать!) и даже немного подремала.
Вечером она надела платье, которое не надевала, наверное, года три, — темное, из плотного шелка; была в нем свидетельницей на свадьбе у подруги. Ах, каким успехом тогда пользовалась!
А когда села в автобус, внезапно ясно и пронзительно ощутила пустоту в душе. Ну кто, скажите на милость, идет в театр в одиночестве?