Я умылся, привычно поднимая сосок умывальника, в котором дремала та же дождевая вода, тихая, мягкая и уже присмиревшая, прирученная, с готовностью обмывающая лицо, пошел к сеням, ступая по разбитой дорожке, из которой ночью вымыли ручьи разнокалиберные камешки; они неловко попадали между пальцами, и я шел по двору подпрыгивающей осторожной походкой.
Ловя лицом смутную ласку первых солнечных лучей, я постоял немного на приступочках; мимо шныряли возбужденные кормежкой куры, подняв взволнованно вверх выдранные хвосты, мимоходом прихватывая закисших на дорожке жалких червячков; с поля, начинающегося сразу за нашим огородом, донесся неуверенный гул трактора; бабушка, широко расставляя ноги, теперь несла еду свиньям, и я слышал, как нарочито зло она покрикивала на них: «Куды, ну куды ты лезешь? А ну, отодвинься, кому говорю, ну!»
В ее низком неторопливом голосе я никогда не слышал глухих неприятных раскатов гнева, злобы и раздражения. А ведь все в нашем доме держалось на ней: она вставала раньше всех и успевала накормить не только кур, поросят и козу Милку, но и приготовить завтрак для всех нас.
Последний день дома. Он наполнялся июльской зрелой жарой, неутомимым чириканьем воробьев, пробующих уже начинающую поспевать вишню, снисходительным рокотанием юрких самолетов, пролетающих невысоко над нашей деревней.
За заасфальтированной дорогой, разбившей деревню на две половины, чуть вкось от вытоптанной мальчишескими ногами лужайки, стоял дом Тони, почти до самых окон заросший густыми темно-зелеными кустами сирени; на шиферную крышу склонила свою кудрявую голову рябина. Просторный дом с высоким царским крыльцом был выкрашен по странной прихоти хозяина в ярко-малиновый цвет.
Я мечтал увидеть Тоню, но, увы, она и не думала появляться. И опять тоска зашевелилась в моем сердце. В последнее время ее образ внезапно возникал из ничего. И тогда я старался стряхнуть его невыносимый груз: бежал играть в футбол или (если дело было в школе) рвался отвечать урок.
Я проходил мимо луга — нашего «священного» места. На нем пацанами гоняли футбол (весной здесь рано сходил снег), классе в девятом вместе с девчонками играли в лапту юрким порыжевшим мячиком. От сильного удара он улетал в по-весеннему раскисшие огороды, и никому не хотелось лезть в грязь, но девичьи глаза смотрели насмешливо… Здесь я впервые назначил свидание Тоне.
Нет, я совсем не хочу ее видеть… Ведь сейчас у нас все кончено, и она дружит уже с Мишкой Пятаковым. И я вспомнил, как мы подрались с ним у клуба, когда он обозвал меня «слюнявым лириком». Мишка быстро и ловко разбил мне нижнюю губу. А я, кажется, ни разу и не попал, лишь бестолково размахивал руками… Пока я шел той беззвездной темной осенней ночью домой, весь перепачкался в крови. Но не до этого мне было: во мне тогда все мелко-мелко дрожало. И я почему-то вообразил, что у меня вместо сердца — тонкий стеклянный сосуд. Эта нелепая мысль не давала мне заплакать горькими слезами горя и стыда. И нечего мне было «выступать» против Пятака, ведь он немного занимался боксом. Я даже подозревал, что он пожалел меня. А может, и измолотил бы — если б не вмешались ребята. Когда я сплевывал кровь, склонив голову к земле, то услышал повелительный окрик Пятака: «Тоня, обожди!» И она видела, наблюдала, как я нескладно машу руками!.. В ту ночь около дома я наткнулся на отца, который, естественно, был «выпивши», как выражается бабушка, и играл на гармошке, беззаботно развалившись на лавочке у дома. Как только я подошел к нему, мне почему-то сразу стало плохо, затошнило. Отец, сжав мехи потрепанной «Чайки», выплюнул изжеванную папиросу и хотел было ринуться в клуб, не спрашивая меня ни о чем, но я его остановил. Да он и сам все отлично понимал… Мы тогда долго просидели рядом, и отец с пьяной словоохотливостью рассказывал мне, как в свое время подрался за мать и его чуть не убили чугунной гирькой…