— Данилыч, думаешь собираться али нет? — окликнула его Елена Николаевна.
— Собираюсь, собираюсь, мать. За мной дело не станет…
— Одурела, Илюша, совсем я… Ума не приложу, что брать…
— Бери, без чего обойдись нельзя. Бельишко, там, обувь, одежку… Может, и зимовать не дома придется.
— А остальное?
— Не повезем же черепки. Не до них! После победы заведем… Ну, не плачь же…
— Линейка когда приедет? — спросила Елена Николаевна.
— Должна бы по времени и подъехать. Чего задерживается? — недоумевал Утробин.
Солнце поднялось высоко, а линейки не было. Утробин собрался дойти до госпиталя, поторопить, но не успел. Запыхавшись, вбежал санитар.
— Товарищ… Утробин… вас в… госпиталь… требуют… срочно…
Каждое слово он отделял глубоким вздохом.
Не расспрашивая, Утробин схватил фуражку и выбежал на улицу.
После ухода мужа Елена Николаевна устало опустилась на диван и закрыла глаза. Дочь Паша, думая, что мать уснула, ходила тихо, еще и еще раз вспоминая, не оставила ли чего крайне необходимого.
Уже давно перевалило за полдень, когда вспотевший от быстрой ходьбы Утробин забежал домой. К нему кинулись жена и дочь.
— Едем же! Время теряем…
— Остаюсь… Ехать нельзя… А вас захватит военная полуторка. Уговорил… Двоих возьмут.
— А ты, Илюша?
— Надо оставаться. Поверь, Лена, иначе не могу. Раненые не отправлены… На вокзале такое творится!
— Илюша, пусть едет одна Паша. Я остаюсь…
— Уезжай, родная. — Утробин обнял за плечи жену. — Мне спокойнее, если ты в безопасности.
— Нет… Паша, — обратилась мать к дочке, — ты все свое в один чемодан сложила?
— Да, мама…
Утробин обеспокоенно взглянул на ходики, что мирно и не спеша отбивали шаги времени.
— Прощайся, мать, с Пашей. Пора!
Грузовик стоял около магазина. Утробин с трудом втиснул в кузов Пашин чемодан, подсадил плачущую дочку, так и не успев поцеловать ее. Помахал ей и, надев фуражку, скорым шагом отправился в госпиталь.
* * *
Утром в эшелонах уже знали, что главная магистраль перехвачена немцами и раненых вывозить некуда. Люди понимали, что им грозит: несколько гитлеровских автоматчиков смогут расстрелять два эшелона безоружных раненых. Даже и автоматчиков не надо, достаточно двух факельщиков — подожгут вагоны, и беспомощные пассажиры задохнутся в дыму, сгорят заживо.
Те, кто мог двигаться, ползком, перекатываясь с боку на бок, подбирались к дверям вагонов и выбрасывались на рельсы, на асфальт перрона. Проклятия, стоны, крики раздавались со всех сторон. Равнодушное солнце, вставшее из-за гор, ярко освещало эту горькую картину. Оно поднималось все выше, припекало сильней, увеличивая страдания раненых.