Вслед за людьми в хату черной молнией ворвался ворон, скрылся за занавеской, закурлыкал что-то ласковое. Алена с Матвеем переглянулись, присели на широкую лавку возле стола, Ставр так и остался стоять посреди крошечной комнатушки.
– Не бойся, – одними губами сказал Матвей.
– Я не боюсь. – Алена пожала плечами. Здесь, в самом сердце болота, она и в самом деле почти ничего не боялась, и даже эта старая избушка казалась ей родной и с детства знакомой. Странно…
Занавеска шелохнулась, точно от дуновения воздуха, и уже через мгновение перед Аленой, опираясь на деревянную клюку, стояла она – та самая болотная Хранительница, о которой рассказывала в детстве баба Ганна. Старая, сгорбленная, в ветхой одежде, она все равно казалась сильной, почти всемогущей. Было в ней что-то такое, что можно лишь почувствовать, а не увидеть. Алена чувствовала, всматривалась в прочерченное глубокими морщинами незрячее лицо, а в душе рождалось чувство узнавания, странное и невыносимо острое…
– Вот, значит, ты какая. – Старуха протянула руку, коснулась Алениной щеки костлявым пальцем. Изможденное ее лицо осветила улыбка. – А я уж не надеялась, думала, помру и не увижу.
– Эй, мать, ты ж нас не за тем позвала! – Ставр шагнул вперед, но Хранительница предупреждающе взмахнула рукой, и он замер как вкопанный.
– Мало времени, внучка. – Она по-прежнему смотрела и обращалась только к Алене. – Времени мало, а дел много. Вижу, вопросов тоже много… – Она устало вздохнула, а потом неожиданно быстрым движением сжала Аленины виски.
– Я покажу… – прошелестело в голове перед тем, как мир завертелся в безумном хороводе образов…
…Воспоминания одновременно ее и не ее. Яркие, звонкие, остро пахнущие багульником и порохом, вскипающие на губах кровью и отчаянными слезами. Жизнь, в которой счастья и надежды так мало, а боли так много. Жизнь комсомолки Аси, бабки Шептухи, болотной Хранительницы – ее родной бабушки…
– Теперь ты знаешь. – Похожие на высохшие ветки пальцы ласково коснулись щеки, стирая невесть откуда взявшиеся слезы. – Открой глаза, внучка.
Мир остался прежним, даже тот нелегкий, может быть, и вовсе непосильный груз, который Алена теперь чувствовала как свой собственный, не смог его изменить. Встревоженное лицо Матвея, растерянное Ставра, грустная, едва различимая улыбка женщины, которая ради любви пожертвовала всем. Пожертвовала и еще пожертвует, если потребуется…
Кожаная веревка, насквозь пропитанная теперь уже ее, Алены, кровью, больно впивалась в кожу, заставляла неметь пальцы, а сердце заходиться от страха.