— Ты и сам видишь, что смешно было бы с твоей стороны прибегать к законам, — уже более спокойным тоном сказала она.
Рейнгольд тяжело оперся о стул, возле которого стоял; рука, положенная на его спинку, дрожала не то от стыда, не то от гнева.
— Я вижу, что впал в роковую ошибку, предположив, что знаю женщину, в течение двух лет носившую имя моей жены, — каким-то странным, глухим голосом проговорил он. — Если бы ты, Элеонора, хоть раз показала себя такой, какой я встретил тебя сегодня, все, вероятно, пошло бы по-иному. Кто научил тебя так говорить?
— Тот день, когда ты покинул меня, — с убийственной холодностью ответила она и отвернулась.
— Этот день, кажется, дал тебе и многое другое, что было чуждо тебе… например, жажду мщения…
— И гордость, которой я не знала по отношению к тебе, — докончила Элла. — Она пробудилась во мне лишь после того, как я была повергнута в прах, и показала, чем я обязана самой себе и ребенку, единственному, что ты оставил мне и что могло поддержать меня в жизни. Ради него я стала учиться и работать, хотя время учения для меня тогда давно миновало; ради него я вырвалась из уз, отбросила предрассудки своего воспитания и вступила на новый жизненный путь, став свободной после смерти родителей. Я должна быть всем для ребенка, как и он все для меня; я поклялась, что не дам ему повода стыдиться меня, как стыдился его отец, потому что, судя по внешности, его жена далеко отстала от других женщин.
При последних словах Альмбах густо покраснел.
— Я не собирался отнять у тебя Рейнгольда, — торопливо возразил он. — Я хотел только видеть его, и если иначе нельзя, то хотя бы в твоем присутствии. Ты отлично знаешь, какое у тебя оружие в руках против меня в лице этого ребенка, и беспощадно пользуешься им. Элла, — он подошел к ней, и впервые в его голосе зазвучал просительный тон, — Элла, ведь это наш ребенок. Он единственная связь между нашим прошлым и настоящим, единственное неразрывное звено. Неужели ты хочешь разорвать его теперь? Неужели случай, который свел нас здесь, останется только случаем? От тебя зависит обратить его в веление судьбы, и это может стать благом для нас обоих.
Его слова были достаточно ясны, но молодая женщина отступила, и на ее лице снова появилось выражение, равносильное непреклонному «нет!».
— Для нас обоих? — повторила она. — Что же, по-твоему, после всего, что ты причинил мне, я могла бы еще быть счастлива с тобой? Право, Рейнгольд, ты слишком проникся сознанием собственного величия и моего ничтожества, если смеешь предлагать мне это. Впрочем, где ты мог научиться уважать меня? В доме родителей — невозможно. Я была воспитана в послушании и повиновении, и то, и другое в полной мере проявила по отношению к своему мужу. И какую же получила награду? Я была последняя не только в его доме, но и в сердце. Он не потрудился даже задать себе вопрос, действительно ли женщина, с которой связала его судьба, так ограниченна и недоступна для всего высокого в жизни, или это следствие воспитания, под гнетом которого и он, и она — оба — так страдали? Он с презрением отверг мои слабые попытки сблизиться с ним и каждый день, каждый час, каждый миг давал почувствовать, что терпит меня лишь как мать своего ребенка. А когда искусство и жизнь захватили его, он бросил меня, словно бремя, тяготившее его, отдал в жертву пересудам, осмеянию и унизительному состраданию, покинул ради другой и, наслаждаясь ее любовью, не тревожил себя мыслью, не истекает ли кровью мое сердце от смертельного удара, нанесенного им. И теперь, по-твоему, достаточно одного твоего слова, чтобы все кануло в Лету? Ты считаешь, достаточно тебе протянуть руку, чтобы взять то, что некогда оттолкнул от себя? Нет, так не шутят самым святым на земле, и если ты полагаешь, что презренная, забитая Элла покорится твоему милостивому жесту, то знай — нет, она скорее умрет вместе с ребенком, чем последует за тобой! Ты отрекся от долга мужа и отца, и мы привыкли к мысли, что у нас нет ни того, ни другого. Ты ведь достаточно ясно высказал это тогда, когда мы были «цепями», стеснявшими полет твоего гения… Ну, что же, они разорваны, разорваны самим тобой, и я даю тебе слово, что они никогда больше не будут тяготить тебя. Ведь у тебя есть твои лавры и твоя… муза. На что же тебе еще жена и ребенок?