— Стрелять будешь? — прищурился Гаврик.
— А хотя бы, — сказал другой гайдамак таким густым, ленивым голосом, как будто бы слова глухо исходили из глубокого погреба.
— Смотри, какой сердитый! Кум-мирошник або сатана в боции.
— Часовому не полагается разговаривать с посторонними.
— Так чего ж ты со мной разговариваешь, чудило?
— Я с тобой не разговариваю. Это ты до меня чипляешься.
— Нет, ты.
— Нет, ты.
— Вот-вот, — сказал Гаврик. — Все равно, как той турок и той хохол поспорили, чей бог лучше: наш или ваш.
— А як они поспорили? Я не разумею.
— Долго рассказывать.
— Ничего. Мы почекаемо.
— Тогда слухайте, — сказал Гаврик и сел на ступеньки у ног часовых. — Сидят турок и хохол на приз-бочке и спорят, чей бог лучше: наш или ваш? Турок говорит: наш. Хохол — наш. В это время ударил гром. Тогда турок каже: бачь, це наш бог бьет вашего. А хохол ему отвечает: так нашему богу и надо, нехай с дурнем не связывается.
— Так и отрезал? — захохотал второй гайдамак своим подземным басом.
— Так и отрезал, — подтвердил Гаврик.
— Ну, с тем и до свиданьичка, — сказал первый гайдамак, — сидеть на посту посторонним не разрешается. Вставай отсюда.
Гаврик с видимой неохотой встал и отошел на шаг.
— Слушайте, братишки, что я вам скажу, — вкрадчиво начал Гаврик, — во избежание лишнего кровопролития предлагаю вам добровольно сдать посты, как мы об этом еще вчера договорились.
— Мы не знаем, кто с кем договаривался.
— Наши представители с вашими представителями.
— Какие-такие ваши представители?
— Представители военно-революционного комитета.
— Мы таких не знаем. У нас своя Центральная Рада.
— Вот именно, — сказал Гаврик. — Рада. Она рада, только мы не рады.
— По какому случаю?
— По такому случаю, что за вашей Центральной Радой все останется, как при Николае: земля помещикам, а вам дуля с маслом.
— А при вашем революционном комитете что будет?
— У нас, товарищи громадяне, — строго сказал Гаврик, — вся власть Советам, земля — крестьянам, фабрики — рабочим, долой войну, немедленный мир, а помещиков и капиталистов — в Черное море.
Гаврик чувствовал себя удивительно легко, свободно, уверенно.
Душа его горела. В эту минуту, казалось, для него нет на свете ничего невозможного. Он чувствовал себя как бы хозяином не только этой Пироговской улицы вместе со штабом и часовыми у входа, но также и всей этой сказочной лунной ночи над Куликовым полем, угольно-черной, лилейно-белой, этого морозно-перламутрового небосвода, движущегося над головой, наконец, всего мира, который как бы заново рождался на его глазах.
Вместе с тем все казалось удивительно простым, легко исполнимым. Это чувство чистой человеческой правды незаметно передалось часовым, и они уже перестали смотреть на Гаврика и на матросов как на врагов, пришедших сюда сделать им зло. Какие же это враги? Свои люди.