...Наше первое выступление — в Иркутске. Командующий военным округом, комендант города, городской голова, председатель земской управы, председатель военно-промышленного комитета, — все власти извещены о нашем прибытии. С трудом уклоняемся от официальной встречи (мы — демократы). В ремонтных мастерских — трибуна, украшенная бело-зелеными и английскими флагами. В президиуме почтенные железнодорожные деятели, кооператоры и один рабочий. Уорд с улыбкой входит в трибуну (я стою рядом, перевожу по-русски) и открыто, честно начинает излагать свою точку зрения: он говорит о возрождении спокойной трудовой жизни в рамках законности, свободы и частной инициативы и, как всегда (любимая тема), о счастье, о счастье труженика. Описывает жизнь английского рабочего, шаг за шагом, без резких порывов и насилия, завоевывающего право на счастье... Борьба оружием, разрушение, ненависть — плохой путь.
Я перевожу фразу за фразой, мне жарко, снимаю папаху, чувствую — все глаза устремлены на меня. Я начинаю овладевать этими сумрачными сердцами. Слушают молча, но по выражениям лиц (грубых, запачканных маслом, сажей) замечаю, что слова падают живительной влагой. Мы кончаем. Молчание — они переживают. Уорд вполголоса мне: «Впечатление огромное». Несколько человек пытаются разбить единодушие, — грубыми и насмешливыми голосами с места задают вопросы:
«Почему нужно стремиться восстановить порядок, который позволяет немногим грабить многих?»
«Разве пролетариат, уничтожая собственность, не возвращает только то, что ему принадлежало и принадлежит?»
«Как вы считаете: мировая война — тоже путь к счастью?..»
«Без порывов и насилия...»
В аудитории — сдержанный смех. Председатель косится на Уорда и звонит. Я сбрасываю куртку, залпом выпиваю полстакана воды и начинаю говорить об анархическом строе души русского человека, о дикости и некультурности и отсюда — безумной идее разрушения... «Друзья мои!.. Приветствую насилие и уничтожение, когда вы идете в тайгу и вырубаете лесную глушь, чтобы очистить место для пашни... Но существующий во всем мире порядок — не дикий лес!» Лицо горит, волосы рассыпались... Стол президиума аплодирует. Уорд (когда возвращаемся в вагон) говорит: «Я потрясен, Магдалина, — у такой маленькой женщины такая власть над толпой...»
...Поездка идет блестяще. Останавливаемся на всех станциях, где ремонтные мастерские. В Канске курьез: аудитория настолько политически невежественна, что голоса с мест (насмешливые и высокомерные) утверждают, будто тред-юнионизм — буржуазное движение.
Уорд блестяще разрушает этот предрассудок. Рабочие, разумеется, убеждены, но, по обыкновению, молчат, а вначале был такой лед и недоверие, будто их собрали не на митинг, а на экзекуцию. Причина этого — коварный обычай атаманов собирать рабочих на политический доклад, а потом арестовывать крикунов и допрашивать в следственной камере. В Богатоле по просьбе местных властей Уорд произвел расследование о брошенном в тюрьму каком-то австрийском подданном. С первых же слов Уорд раскусил эту птицу — отпетый негодяй и убежденный большевик. После нашего отъезда он был расстрелян.