Узкие скулы мистера Хейта покрылись смуглыми пятнами.
— Я думаю… Я люблю… обожаю русскую живопись. У меня маленький музей в Филадельфии. Иконы. Пейзажи. Жанр. Я думаю: мой музей будет грандиозный. Конечно, не музей Гугенхейма, он будет не очень богат, но… Я думаю у вас купить… Мне нравится ваша страшная картина.
— Прекрасный выбор, мистер Хейт, — поддержал Игорь Григорьевич глубокомысленно. — От нее как-то не по себе… и хочется думать…
Демидов, опустив веки, долго оглаживал, расправлял бороду, потом сказал:
— Увы, картина не может быть продана, мистер Хейт.
— Почему, господин Демидов?
— Сто тысяч долларов вы за нее бесспорно заплатить пожалеете, я вижу по вашим глазам, — проговорил Демидов, продолжая размышляюще охорашивать бороду. — За двадцать же или пятьдесят тысяч я вам ее не отдам. Это так же бесспорно, как хвост осла — не веер леди Уиндермир.
Мистер Хейт на это острословие расточительно заулыбался, отчего его лицо, морщинистое, с желтизной волнения, превратилось в сплошные фарфоровые зубы.
— Мы поговорим. Найдем разумный результат. Но я повторю: я не Хаммер. У меня нет миллиардов.
— Зачем мне ваш Хаммер, торгаш и ростовщик! В голодный год этот господин скупал в России картины за бесценок! — рассердился Демидов. — В общем так. Картина не продается. Не закончена… — И он погрузил руку в бороду, словно выискивая запутавшуюся фразу. — Вот так… Не хотите ли купить пейзаж? М-м… выбирайте, если есть желание. Уверен: в вашем музее таковых не водится.
— Разве картина не закончена? — изумился Игорь Григорьевич. — А что? Что в ней не закончено?
— Она будет закончена в день икс, в день моей смерти, — вскользь бросил Демидов. — Мистер Хейт, пройдите сюда!
Он мотнул головой на выставленные вдоль стены пейзажи — там выделялось огромное ночное небо, в светлеющих дымках весенних облаков, с взошедшим среди голых берез Марсом, переливающимся красно-синим огнем, он пылал над спящими крышами маленького поселка, где в колее дороги после дождя красновато блестела вода. Под этим пейзажем — алым, обещающим радость пространством разливался на краю степи бесповоротный час рассвета, и обильные летние травы были полны прохлады и росы. Рядом — звонкий погожий октябрьский день, серебристо-туманное солнце над заборами замоскворецкого переулка, ветер заламывает шляпку на голове молодой женщины, заваливает листьями мостовую, радиатор одинокой у тротуара машины. Потом — ночь, зимняя окраина Москвы, сараи, за черным полуразрушенным куполом церковки мутноватое зарево отдаленного города, вокруг — ни живой души, сугробы, фонари, уходящие в сумрак, пустой, почему-то освещенный изнутри трамвай на кольце. Возле этого ночного одиночества — вдруг перенасыщенный светом июль, знойный сад, сверкание зелени, тени под яблонями, девочка в ситцевом платье, лежащая на траве, со стебельком ромашки в зубах. И опять — серый осенний денек на оголенном бульваре Москвы, навалы листьев, безмолвие аллей…