Несколько голосов взорвалось и столкнулось, недоброжелательный шум ветром качнулся в лицо Андрея:
— Значит, пусть будет, что будет?
— Ренегатство! А палачи девяносто третьего года?
— Предаешь себя, Андрюша! Забыл милицию, где тебя чуть не угробили! Значит, ты такой же русофоб, как Стасик? Два сапога — пара и оба на одну ногу!
— Он прав, прав! Я познакомлю его с нашим режиссером! Все устали от политики! Никто не верит!..
И ощущая на лице озноб, Андрей на какую-то секунду пожалел о том, что сказал в отчаянии.
Последнюю фразу «никто не верит» выкрикнул Жарков, и тотчас по-актерски (кого он то и дело играл?) закрыл рукой рот, озабоченный вырвавшимся смехом: не громко ли, не слишком ли выявил удовольствие после разочарованного заявления Андрея? Мишин не произнес ни слова, прикидываясь человеком, не долженствующим возражать на то, что не было однозначным и в чем сомневался сам.
«Вот кто не простит», — подумал Андрей о Татарникове.
Прямой взгляд его жестоких графитных глаз требовательно спрашивал Андрея, каким это зигзагом занесло его в пакость и грязь? Он сидел прямой, изжелта-серый, как всегда, изготовленный отвергать любое сомнение в правоте всего русского, прошлого, не принимающий ничего реформистского, что он называл «самым диким произволом респектабельного криминала, где правит царь царей, президент президентов».
— В каждом интеллигенте сидит книжник и конформист, — сказал он непоколебимо. — Будь моя воля, я бы всех уставших и разочарованных выгнал из журналистики. В дворники, в швейцары!
И слыша в баритоне Татарникова нарастающую злость, Андрей с деланным сокрушением сказал:
— К сожалению, — хватило моей фантазии недостаточно.
— Так начинается предательство! Странно: сегодня трое из нас попятились назад. Объясняю подобные шаги малодушием, а может быть, и трусостью. Поэтому считаю — наступает нищета нашей дружбы. — И Татарников, глядя с металлическим отчуждением то на Андрея, то на Мишина, прибавил: — Как видно, всем нам следует разбежаться, чтобы не усугублять неприятие друг друга, если не вражду…
— Это глупо, Виталий! — не удержался Андрей. — Чего ради сжигаешь корабли? Думаешь, сейчас ты отличился блеском аналитических способностей? Тогда лучше скажи на простом русском языке — что предлагаешь ты?
Татарников веско ответил:
— Просвещать! Учить уму-разуму! Объяснять, кто друг и кто враг. Организовывать протесты, демонстрации, гражданское неповиновение. Лучше никогда, чем поздно!..
— А практически как? Газеты, радио, телевидение в руках демократической шпаны. Идти в народ? Начать движение народников? Ты уверен, что народ потянется, зевнет, проснется и начнет слушать болтунов-интеллигентов? Я — не уверен. Хотя исконного средневекового послушания в России никогда не было и в помине!