Мало того, что он был бездарным дирижером и музыкантом, что особенно бросалось в глаза на
фоне высокой исполнительской квалификации большинства оркестрантов, это был еще и
редкостно неприятный человек. Для него не существовало никаких авторитетов, он не терпел
компетентных суждений, не прислушивался к чьему-либо мнению. Люди для него были как будто
механизмами, автоматами, призванными молча выполнять любые приказы. А приказы эти бывали
порой нелепы ; до идиотизма.
Например, он мог скомандовать на репетиции: "Встать! "Ромео и Джульетту"... на месте
шагом... марш!" - и мы играли эпизод аллегро из увертюры-фантазии Чайковского в темпе марша.
Таков был "творческий" метод нашего дирижера и начальника в работе с оркестром.
Злоупотребление своим положением развлекало его. Например, заметив отсутствие на моем
пульте нот оркестровой партии, он объявлял: "Трое суток гауптвахты, если ноты не будут сейчас
же на месте!" - И мои товарищи шли искать ноты, хотя это было заботой библиотекаря. Юрьев с
нами разговаривал злобно, с перекошенным и слюнявым, как у бешеной собаки, ртом.
Некоторые его выходки граничили с садизмом. После ночных бомбардировок Москвы в
оркестр звонили родственники, справлялись о своих родных и близких. Однажды после такой
тяжелой ночи, а мы часто проводили их на крышах домов, одна женщина позвонила, чтобы
справиться о здоровье сына. Юрьев, раздраженный звонками, ответил: "Он убит".
Это была его "шутка", И каждый день он позволял себе в разной форме оскорблять и унижать
людей. Генерал Чернецкий называл службу в оркестре Юрьева "штрафным батальоном".
Мало того: наш командир был еще и трусом. Во время переезда оркестра на концерты в
Горький в октябре 1941 года на наш эшелон напали немецкие самолеты. Была объявлена тревога.
Мы выскочили из вагонов, вооруженные старыми винтовками (образца, кажется, 1897 года), и из
этих винтовок стали стрелять по пикирующим самолетам, но наш огонь им был - как слону
дробина. А Юрьев в это время прятался в вагоне и кричал: "Прикрывайте меня!"
Разумеется, терпеть такое положение было трудно, и в оркестре нарастало недовольство
самодурством начальника. Но в условиях военного времени неподчинение командиру
квалифицировалось как бунт, нарушение устава и присяги. Тогда группа музыкантов подала рапорт
с просьбой об отправке их в действующую армию.
Разобраться в ситуации пришел генерал из политуправления штаба Московского военного
округа. На собрании коллектива в лицо Юрьеву говорили: "Если мы окажемся на фронте, то
первую пулю пустим в Юрьева!"
Такое могут сказать лишь люди, доведенные до отчаяния. Казалось, что после этого собрания
мы больше не увидим Юрьева в оркестре. Однако решение было иным. "Своего" в обиду не дали, а
большую часть оркестра - лучших, смелых людей - отправили на фронт. Среди них были
упомянутый уже Виктор, Кнушевицкий, гобоист Константин Швечков (после войны -
ответственный работник Внешторга), Кирилл Никончук, тоже гобоист (после войны - профессор
Ленинградской консерватории), тубист Владимир Календа (после войны - артист оркестра
Московской областной филармонии) и многие другие. Некоторые - увы! - не вернулись обратно.