Брут был мягче сурового Кассия. Но он так же, как тот, страстно любил родину и готов был для нее на всякие жертвы. Ради этой любви поднял он руку на мужа, которого знал с детства и который отечески любил его. Страшная тоска снедала его, когда он думал о Юлии Цезаре. Но иначе нельзя было поступить — так решил Фатум. А теперь нужно было продолжать борьбу с цезарьянцами, готовить войска, копить средства.
Брут полулежал в шатре, читая Полибия, прислушиваясь к крикам легионариев, осаждавших Ксанф.
Тараны громили стены и башни, войска двигались по разрушенным жителями пригородам. Глубокий ров, окружавший Ксанф, давно был засыпан римлянами; за ним стояли прикрытия для рабочих, и стрелы и дротики продолжали сыпаться со стен. Полководец знал об этом — каждый шаг легионариев был ему известен.
Крики усиливались, и Брут, свернув пергамент, вышел на преторию.
— Укрепления уничтожены, башни разрушены, — доложил контуберналий. — Прикажешь, вождь, ломать ворота?
— Нет, отступить.
— Отступить? — с изумлением пролепетал контуберналий. — Не ослышался ли я?
— Делай, что приказано, — сурово сказал Брут.
Как предполагал он, так и случилось — ксанфийцы сами наткнулись на римлян; ночью осажденные сделали вылазку и, попав на осадные орудия, пытались их уничтожить. Подоспевшие римляне, отбив врага, погнали его к воротам. И там, у запертых ворот, произошла страшная бойня — ни один ксанфиец не спасся.
Второй приступ помог лишь части римлян ворваться в город, потому что ворота рухнули, преградив путь остальным. Теснимые ксанфийцами и опасаясь быть окруженными, римляне пробивались к площади, где находились храмы.
Опасаясь за участь воинов, проникших в город, Брут повелел придвинуть тараны к стенам и лезть по ним, как по лестницам, бросать на стены канаты с железными крючьями, которые должны были вонзаться в стены, и взбираться, взбираться вверх. Ободряя воинов, он кричал тем, кто находился на стенах, открыть маленькие ворота (перед ними торчали остроконечные колья). Потом, побежав к железным воротам, преграждавшим доступ в Ксанф, он приказал кузнецам разбивать их молотами.
На закате солнца легионы ворвались в город. Улицы были пустынны. Из домов доносились рыдания: убивая своих близких, ксанфийцы кончали самоубийством.
Сжалившись над свободолюбивыми горожанами, Брут послал к ним вестников с предложением мира. Однако ксанфийцы, прогоняя их, пускали в них стрелы.
— Не верим тирану Бруту! — кричали они. — Его имя ясно говорит, кто он. Брут не демократ, а палач!
В домах горели костры, на которых лежали трупы близких, пораженных мечами свободолюбивых граждан. Дым выбивался наружу, огонь охватывал здания. А у пылавших костров люди закалывали себя.