Иван Степанович выскочил в дверь, ругая себя за случившееся.
— Провинция. Никакого понятия о законе. Вот что такое безграмотность. О ней я и говорил, — ухмылялся Ефремов.
— Зато и ваши грамотеи отличились. Перепились вдрызг, едва на порог ступив. Забыли обо всем, что поручено было. Стыд!
— За это я с них спрошу. Даром не сойдет, — пообе- щал участковый.
— Хорошо, охотовед увидел. А ведь успей Шомахов перепрятать, век бы не нашли концы. И получили бы висячку — нераскрытое преступление. И кто знает, что потянуло бы это дело за собой, — возмущался Кравцов. — Вот об этом Дорофеева стоит поставить в известность. Чтоб не только образованных, а и обязательных, добросовестных людей сюда посылал. Без скидок на провинцию…
— Неприятность мне причинить хотите. А за что?
Из кладовой донесся шум: грохот падающих ящиков.
— Что там? — рванулся Ефремов к двери, опережая Игоря Павловича.
Шомахов повесился на брючном ремне. Продел конец в крюк, где прежние хозяева вешали окорока.
Мальчишка хорошо знал, как делают охотники петли на зверя, и воспользовался нехитрой наукой. Иного выхода он не увидел. В кладовой было слышно каждое слово, сказанное в доме.
— Скорее, может, откачаем, — вытаскивал Ефремов парня из петли.
Кравцов, едва глянув, сказал тихо:
— Уже бесполезно. Он и впрямь был бы неплохим охотоведом…
Утром, когда село еще не проснулось, покойного повезли в Поронайск. Тело билось о борта машины. И Кравцов поневоле оглядывался назад. Казалось, что парень жив и вот-вот выскочит из машины, использует свой последний шанс удержаться в жизни. Ведь она только начиналась…
На душе Игоря Павловича было тяжело. Обреченность… Она и стала причиной смерти. Не думал Кравцов, что хлипкий с виду парень способен на такое. Видно, жила в нем совесть и, несомненно, страх перед будущим толкнул на такую развязку. Но даже Ефремов, уж на что наглец и циник, до самого отъезда Кравцова не смог прийти в себя…
Игорь Павлович вздрогнул. На очередном ухабе рука покойного, казалось, ухватилась за борт машины.
Кравцов сжался. Ему почудилось, что Шомахов бежит рядом с машиной, стараясь обогнать ее, увидеть свое недожитое, глянуть в глаза своей судьбе, оборвавшейся ночью и оставшейся позади машины в Трудовом. Седым мальчишкой на обочине, со щеками, мокрыми от слез.
Некому его понять, пожалеть. Никто не погладил его по голове. Не ввел в свой дом. Его ни разу не назвал сыном никто из мужиков. И плакала судьба — брошенной сиротою. Умереть, как человеку, и то не довелось…
Кравцов не знал и не слышал, как селяне злым матом крыли его в этот день в Трудовом. С милиции, мол, что спросишь, она всегда была и останется мусориловкой, там никогда не работали люди. А вот прокуратуре — верили. Теперь и она скурвилась.