— Ну что, — как ваша жена, а? — И посмотрел на него при этом вкось, но как будто приветливо и даже с улыбкой.
Став так, что Кузнецов был виден ему в профиль, Калугин отвечал:
— Завтра ее повезут на операцию, господин капитан первого ранга! Я сговорился уже об этом сегодня с хирургом городской больницы.
Серый глаз из-под вскинувшейся мясистой брови задержался на Калугине, когда недоуменно спросил Кузнецов:
— Почему в городской больнице? Почему хирург? Какая операция?.. Ведь вы говорили, что роды у вашей жены?
— Они невозможны, господин капитан первого ранга! Приходится применить кесарево сечение.
— Ке-са-ре-во сечение? — протянул Кузнецов, и все его плотное лицо, с крупным лбом под ежиком волос темно-медного цвета, повернулось к прапорщику. Он как будто припоминал, что это за «кесарево сечение», и, припомнив, погладил свой круглый подбородок, потом потрогал подстриженные усы и, наконец, сказал:
— Это, знаете ли… это, кажется, операция очень серьезная, да-а!
И без всякой последовательности обратился к Городысскому:
— Кто именно вам докладывал, Николай Семенович?
— Вахтенный начальник барон Краних, — ответил ласковым тоном старший офицер.
После этих слов его произошло что-то непонятное, однако спасительное для Калугина.
— А-а!.. Вон кто!
Кузнецов почему-то сморщился, почесал средним пальцем ухо, точно хотел выковырнуть залетевшую туда фамилию… Потом он покатал в обеих руках пустой стакан, перед ним стоявший, и вдруг поднялся.
— Пойду, — мне некогда, — сказал он. — А вы тут сами, Николай Семенович, поговорите с прапорщиком!
И величественно, — он был не менее объемист, чем Городысский, — пошел к выходной двери.
— Да я уж говорил с ним, — ответил старший офицер и отправился провожать командира.
Калугин понял из всего этого только то, что он свободен, и, нимало не медля, вышел следом за ними, соображая на ходу, что командир больше настроен против Краниха, чем против него.
Слишком много оказалось для Калугина впечатлений этого дня, притом всего только за несколько последних часов особенно острых.
Покорное, но испуганное ожидающее лицо Нюры; ее беспомощно опущенные вниз руки и большой живот, выпирающий даже из широкого синего капота, — живот, который завтра, без него, взрежет, чтобы вынуть ребенка, хирург.
Этот хирург, с которым он говорил, — приземистый, скуластый, за пятьдесят лет человек, с каким-то калмыковатым лицом, хотя и с русским именем, — Готовцев Лаврентий Иванович, держится вполне уверенно, обнадеживает, а между тем, разве не бывает неудачных операций даже и не у таких провинциальных, а у столичных известных хирургов. И пальцы этого Готовцева теперь, когда вспомнились они, показались Калугину какими-то слишком толстыми для хирурга… С такими пальцами дрова колоть или кузнецом быть, а не операции делать… Нюре, разумеется, он ничего не сказал насчет пальцев, так как нельзя же было ее беспокоить… Впрочем, тут же, вспомнив пальцы Сыромолотова, он успокоился: ведь Алексей Фомич, как художник, тоже должен был бы, если так рассуждать, иметь гораздо более тонкую, нервную, чуткую руку…