— Но, может быть, божественный айсберг, плавающий в нашей крови, такой же жаркий, как сам Господь.
— Ты все еще находишься под впечатлением свершенного зла. Грех сравнивать благодать с несчастными похождениями плоти!
— Но, отец мой, вчера вечером я долго молился. И чем больше я просил прощения у Бога, тем больше мне казалось, что он благославляет меня увлажнить мою душу, как смачивают поджаренный хлебец в горном меду. Почему зло привлекательнее добра? Почему Розена показалась мне благодетельным сиянием?
— Ты затрагиваешь одно из величайших таинств творения. Ведь свет исходит и от сатаны. Замысел Творца был бы слишком прост, если бы дьявол всегда выступал в качестве князя тьмы.
— Значит, по вашему, Розена — воплощение зла?
— Господь — и я тебе уже говорил об этом, — чтобы испытать и укрепить своих избранников, иногда являет им всяческие видения плоти. Хорошо, если такое испытание не исчерпало до дна твоей чистоты. Но очень большой и серьезный грех — путать свет сатаны с сиянием благодати.
— У меня сейчас нет никаких угрызений совести. Тот пустяк, который случился вчера вечером, улетучился сегодня утром. Бог дал мне в руки такие формы, которые появились куда раньше, чем мифы, наводящие тень на нежность тела женщины. Мои руки, отец мой, сохранят в себе это ощущение до тех пор, пока это будут живые руки.
— О, сын мой, ты нуждаешься в помощи!
— Помогите мне, отец мой.
— Пойдем вместе помолимся.
Он поднялся, взял фонарь и двинулся по тропе к часовне. Я вслед за ним окунулся в ночь. Он поставил фонарь у алтаря, преклонил колена и затеребил четками. Я встал на колени рядом. Слова из «Отче наш» и «Аве Марии» он произносил громко и красиво, и очень серьезно. Я вторил ему: «Дева пресвятая, Богоматерь, помолись за нас, бедных грешников, и ныне, и в час нашей кончины… Отче наш на небесех… Аве, аве Мария…»
Губы мои поизносили священные слова, и слезы стояли в глазах. Но тут другое и свежее воспоминание и моя новая набожность захватили мой разум и сердце, явились имя Розены и образ ее на речке и вытеснили Матерь Божью. «Аве Розена, милостивая, благодарю тебя и ныне, и в час нашей кончины». И я разрыдался.
— Не стыдись своих слез, сын мой, — промолвил отец Маллиген, — Они текут сейчас и по щекам чудесного женского существа, слушающего нас.
Он поднялся, и я пошел вслед за ним. Сердце мое бешено колотилось, а ноги еле волочили. Ночь в горах, прозрачная и свежая, была похожа на Розену. Усеянное звездами небо было похоже на Розену. Подушка и мой сон этой ночью — все было Розеной.
7
Если бы кто поглядел, как мы жили последующие недели, то подумал бы, что под сенью часовни Ламарка царят мир и спокойствие. С рассветом я по-прежнему помогал отцу Маллигену служить мессу. Розена по-прежнему стояла на коленях позади нас. Когда я поднимался положить требник на алтарь, я бросал на нее взгляд, и ее улыбка в утренних сумерках говорила мне, что у нас с ней одна и та же религия. Когда я позванивал освятительным колокольчиком, а Розена набожно склоняла голову, я знал, что хлеб и вино, которые священник символически превращает в тело и кровь Христа, для нас обоих символизируют наши собственные плотские деяния. Отец Маллиген служил мессу по самым строгим правилам Римской церкви. Он и не подозревал, что выполняет такой ритуал, в котором мы с Розеной опознавали нашу собственную любовь. Боги нашего детства не спали и хитро прятались за христианской литургией.